Андрей Боголюбский

Разгром оказался полным. Вновь, как и под Новгородом, при подавляющем численном превосходстве войско, собранное Андреем Боголюбским, постыдно бежало. Да и то сказать: ради чего было сражаться большинству из собравшихся у Вышгорода князей? Часть из них была вовлечена в коалицию насильно («нужею»), как, например, сын Романа Смоленского или полоцкие и туровские князья. Рязанские и муромские полки и до этого явно показывали отсутствие у них рвения при участии в военных походах, организованных суздальским князем. Даже братья и родные племянники Андрея Боголюбского совсем ещё недавно целовали крест Ростиславичам, выйдя из повиновения старшему брату и дяде. В общем, отстаивать интересы оскорблённого Андрея оказалось некому. Не считать же мстителем за его обиду князя-ребёнка Юрия!

Больше всего пострадали, кажется, именно суздальские полки. (Святослав Всеволодович, как мы увидим, свою военную силу сохранил; новгородцы же пришли домой «здоровы все», то есть без потерь.) Киевский летописец возносит хвалу князю Мстиславу Храброму, явившему в этой войне свои лучшие качества — между прочим, те самые, которые когда-то отличали другого вышгородского князя — Андрея Боголюбского. «Мстислав же много пота утёр с дружиною своею (характеристика, заставляющая вспомнить прадеда Мстислава, князя Владимира Мономаха. — А. К.) и не мало мужьства показа с мужьи своими». Победа эта, как водится, приписана была заступничеству Пресвятой Богородицы, а также святых покровителей древнего Вышгорода и всей Русской земли — князей-страстотерпцев Бориса и Глеба. А вот в отношении Андрея Боголюбского и его рати автор летописи не скрывает сарказма и явного злорадства:

«…И тако възвратишася вся сила Андрея, князя Суждальскаго: совокупил бо бяшеть все земле, и множеству вой не бяше числа; пришли бо бяху высокомысляще, а смирении отидоша в домы своя».

В Суздале же живописать подробности войны не стали, ограничившись в кратком летописном рассказе о ней лишь констатацией очевидной неудачи своих войск: «…пришедши же к Вышегороду с силою многою, стояша около города 9 недель и, не успе ничтоже, възвратишася вспять». (В поздних летописях сказано даже, что князь Юрий Андреевич, простояв у Вышгорода девять недель, «и не хоте кровопролитья, возвратися восвояси», то есть ушёл сам, по доброй воле^{335}.)

Всего несколькими страницами выше мы говорили о торжестве политики Андрея на юге. Но прошло немногим более двух лет — и всё изменилось в одночасье. Впрочем, любой пик — могущества ли, силы, свершений — потому так и называется, что за ним с неизбежностью следует спад. Просто падение оказалось слишком крутым, напоминающим обвал: казалось, что своё влияние на юге Андрей потерял надолго, если не навсегда. Примечательно, что его младшие братья и племянники — и Михалко со Всеволодом, и Мстислав с Ярополком Ростиславичи — при описании последующих событий окажутся в Чернигове, у князя Святослава Всеволодовича, а не в своих городах на юге, которых они, по-видимому, лишились. Удержать свои позиции на юге удалось лишь юному Владимиру Глебовичу Переяславскому.

В действительности судьба Киева отнюдь не была решена после вышгородского разгрома. Как мы вскоре убедимся, для самого Андрея ещё ничего не было потеряно, и своё влияние на ход общерусских дел — даже после того, что случилось, — он сохранил почти в полном объёме. Запас прочности оказался велик, и скорое возобновление войны за Киев продемонстрирует это весьма отчётливо. Гораздо большее значение имело для Андрея другое. Уже во второй раз подряд его собственные полки постыдно бежали с поля боя — а это свидетельствовало о том, что он стремительно теряет свой авторитет князя и полководца. Вероятно, Андрей надеялся уже вскоре восстановить его с помощью новых войн и новых побед. Но времени для этого судьба ему уже не отпустила…

Итак, Ростиславичи могли торжествовать. Вместе со своим двоюродным братом, луцким князем, они разбили и обратили в бегство сильнейшую коалицию князей из всех, что собирались в те десятилетия на Руси. Как и договаривались, братья «возложиша… старейшинство» на Ярослава Изяславича, и тот вступил в Киев и воссел «на столе деда своего и отца своего». В.Н. Татищев датирует его восшествие на киевский стол 20 декабря. Но откуда историк XVIII века извлёк эту дату, неизвестно.