Андрей Боголюбский

Предметом заключённого между князьями соглашения стала и судьба беглого сына Ярослава Осмомысла. Михалко согласился обменять «сестричича» на захваченного в плен брата Всеволода и прочих пленников, правда, как выяснилось, не всех. Владимир же нужен был Ростиславичам для того, чтобы заключить мир с его отцом, Ярославом Осмомыслом, и привлечь могущественного галицкого князя к числу своих союзников. «…Бяше бо тако урядился, — пишет о Михалке летописец, — якоже Володимера Ярославича Галичь[с]каго, сестричича Михалкова, дати Ростиславичем и пустите и к отцю, а Ростиславичем пустити Всеволода и Ярополка и всю дружину». Но эти условия были выполнены не полностью: «Всеволода же пустиша, а Ярополка не пустиша». Больше того, Рюрик Ростиславич с братьями, «тем же путем идуче», то есть в ходе того же военного похода, напали на другого Михалкова племянника — старшего Ярополкова брата Мстислава, сидевшего на княжении в Треполе, и выгнали его из города. Мстислав отправился было к дяде, но Михалко отказался принимать его. Путь в Суздальскую землю был для Мстислава также закрыт. Пришлось князю искать пристанище в Чернигове, у Святослава Всеволодовича. Что же касается Андреевой сестры Ольги, то она возвращаться в Галич к постылому мужу не захотела и, простившись с сыном, уехала к брату во Владимир. Эта сильная и гордая женщина и здесь заставила считаться с собой: её имя не единожды упоминается в летописи, в том числе и в связи с владимирскими делами (так, она станет крёстной матерью одной из дочерей Всеволода Большое Гнездо). Княгиня уйдёт из жизни 4 июля 1182 года, приняв перед смертью монашеский постриг с именем Евфросиния, и будет с почестями похоронена во владимирском Успенском соборе^{327}.[178]

Между тем Андрей всё больше распалялся гневом. Пленение в Киеве брата, племянника и бояр было воспринято им не как начало войны, а как своеволие подвластных ему князей. Он всё ещё считал братьев Ростиславичей своими подручными, а потому и обратился к ним не как к равным себе, но как к младшим, которые по-прежнему обязаны выполнять его распоряжения. Это-то и обидело братьев больше всего. В словах Андрея они увидели умаление или даже отрицание собственного княжеского достоинства. «Андрей же… исполнився высокоумья, разгордевся велми, надеяся плотной (плотской; здесь в значении: воинской. — А. К.) силе, и множеством вой огородився, разжегся гневом», — не жалеет красок киевский летописец, напомню, сторонник Ростиславичей. Вновь Андрей отправил к братьям своего посла Михну, велев передать ему гораздо более жёсткие требования, которые должны были теперь выполнить Ростиславичи. Двух из трёх братьев он попросту изгонял из Русской земли — подобно тому как десятилетием раньше изгнал из Суздальской земли собственных родных братьев и племянников. Причём обставлено всё было предельно унизительно для них:

«И посла Михна мечника: едь к Ростиславичем, рци же им: “Не ходите в моей воли! Ты же, Рюриче, пойди в Смоленск, к брату, во свою отчину”. А Давыдови рци: “А ты пойди в Берладь (то есть за пределы собственно Русской земли, в пристанище изгоев, изгнанников из Руси, разбойников и всякого сброда. — А. К.). А в Руськой земли не велю тебе быти!” А Мстиславу молви: “В тобе стоит всё [зло]. А не велю ти в Руской земли быти!”»^{328}.

Как видим, в этой версии событий, изложенной словами самого Андрея, зачинщиком смуты объявлялся не Давыд, а Мстислав, или, может быть, они оба. Но случилось нечто совершенно небывалое, причём инициативу в свои руки действительно взял Мстислав Ростиславич, младший из князей «Ростиславля племени». «Мстислав бо от уности навыкл бяше не уполошитися никого же (то есть с юности привык никого не бояться. — А. К.), но токмо Бога единого блюстися», — объясняет летописец. И именно Мстислав повелел схватить Андреева посла и, поставив его перед собой, остричь ему голову и бороду, после чего отправить назад к князю.

Это было неслыханное оскорбление и чудовищное унижение, которому по современной шкале ценностей не такто просто найти соответствие! Подобное позволял себе «лжеепископ» Феодор — но он и поплатился за это жестоко — мучительной и позорной смертью. Здесь же оскорблению действием подвергся посол — лицо в принципе неприкосновенное. А это умножало оскорбление многократно. В представлениях людей того времени (равно как и любого другого) оскорбление, нанесённое послу, в полной мере предназначалось и пославшему его правителю^{329}.