Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

1903 года 25 июля.

Многоуважаемый и дорогой Эмилий Карлович!

Ужасно рад получить от Вас письмо. Спасибо за «журенье»: принимаю и молчу, ибо Вы попали в сущность одного моего большого недостатка – боязнь сказать то, что может, если и не произвести на человека дурного впечатления, то во всяком случае оставить осадок, но опять-таки я излишне «галантен» до известной черты, за которой уже не знаю границ. Всю жизнь стараюсь избавиться от двух (в сущности от одного) недостатка: от излишней мягкости и грубости.

Уведомляю Вас, что отправил в «Новый Путь» статью, в которой одна часть посвящена произведениям Николая Карловича (альбому)[789]. Я принужден был поступить так (т. е. вместо отдельной заметки говорить о Вашем брате в статье), потому что не могу, конечно, с чисто музыкальной точки зрения писать о таких высокохудожественных произведениях. Поэтому, упомянув вскользь о их выдающейся художественности, стал напирать на теургизм их, что на фоне всей статьи (она называется: «О теургии») больше оттеняет и уясняет произведения Вашего брата, нежели это возможно в заметке. Содержание статьи таково (привожу оглавление отрывков, из которых она состоит): «Отзывчивость идей. Теургия и магия. Их выражение в музыке. Магизм Лермонтова. Произведения г. Метнера, их теургизм. Теургический путь»[790]. Я не послал Вам предварительно (по уговору) о Ник<олае> Карл<овиче>, потому что отрывок, вырванный из предыдущего и последующего, не мог иметь самостоятельной цельности, опираясь на предшествующие рассуждения, а всю статью я торопился отослать, чтобы она могла появиться в августовской книжке. Не знаю, 1) пропустит ли духовная цензура (там много есть, к чему можно придраться), 2) не обезобразит ли чего-нибудь редакция, 3) поместят ли вообще мое, ибо у нас с «Новым Путем» глухие и продолжительные нелады и даже «старые счеты»… Вот почему уже месяцев «5» я принципиально не печатаюсь в «Новом Пути», несмотря на просьбы Мережковского и Перцова, которые, выказав много пристрастности и тенденциозности, оттолкнули меня от себя (не как люди, а как деятели). Может статься, что они (будучи памятными (не зло-, а просто памятными)) припомнят мне некоторые мои вызывающие поступки и не напечатают.

Прежде всего Перцов обиделся, что я его отчитал за помещение моего письма в «Новом Пути» без моего ведома[791], потом обиделся вдвойне за то, что я отказал им в просьбе напечатать мое письмо к Блоку (слишком интимного характера)[792], затем обиделся Мережковский за присылку рассказа, в котором Вл. Соловьев выставляется перлом создания (он терпеть на может В. Соловьева) и который они не поместили[793]. Наконец обиделся я за непомещение одной заметки, которую они (в Редакции) не поняли[794]. Кроме того: у нас с Мережковскими свои личные, усложненные до nec plus ultra[795], отношения… Все это делает мое участие в «Новом Пути» нежелательным для меня, тем более что и Мережковские понимают меня совсем превратно. Вообще я чувствую ужасное одиночество среди лиц, которые меня окружают и с которыми volens nolens[796] приходится иметь дело: все эти Брюсовы, Бальмонты, Соколовы, Мережковские и т. д., все это, что вовсе не то, что нужно… Нет среди них пророков, ни на кого не глядишь с искренним доверием и дружбой (разве вот Бальмонт, который честен, прям, детски доброжелателен и капризен – он самый мне симпатичный, да и то…).