Читаем Андрей Белый полностью

Андрей Белый

Голос твердит ему: «Прошла любовь!» Он уходит в ледяное поле:

Сложу в могиле снеговойЛюбви неразделенной муки:Вскочила ты, над головойСвои заламывая руки.

Столь же романтически-мелодичны стихи «Я это знал». Поэту снится тихий дом, он слышит ее слова: «я клятвы не нарушу». Но знает, это— серебряная дева — метель пришла заморозить его сердце:

Давно все знаю наизусть.Свершайся, роковая сказка!Безмерная, немая грусть,Холодная, немая ласка!

И вот другое воспоминание: снеговые дали, пустынное поле, ели («В поле»). Они вдвоем. Прелестная строфа:

Непоправимое моеПрипоминается былое…Припоминается ееЛицо холодное и злое…

Прошел год. Теперь она одна в холодном доме: она подходит к мерзлому окну, видит волков и мертвую луну…

И ставни закрывать велит…Как пробудившаяся совесть,Ей полуночный ветр твердитМоей глухой судьбины повесть.

В стихотворении «Совесть» жалобы поэта, закованные в броню пушкинского стиля, звучат незабываемой обидой:

Им отдал все, что я принес:Души расколотой сомненья,Кристаллы дум, алмазы слез,И жар любви, и песнопенья,И утро жизненного дня.Но стал помехой их досугу:Они так ласково меняИз дома выгнали на вьюгу.

Любовная тоска нашептывает мысли о смерти:

Мне жить? Мне быть? Но быть зачем?Рази же, смерть!

(«Стезя»)

или:

Слепи,Слепая смерть!Глуши,Глухая ночь!

(«Ночь»)

Вот он в деревне; из дома несутся звуки Гайдна:

Какая тишина! Как просто все вокруг!Какие скудные, безогненные зори!Как все, прейдешь и ты, мой друг, мойбедный друг,К чему ж опять в душе кипит волненийморе?

(«Ночь»)

Чтобы уйти от «терпкой боли», чтобы пережить «бесценных дней бесценную потерю», нужно замкнуться в себе и отвергнуть «мир явлений». Мы переходим к третьему отделу «Урны» — «философическая грусть». «Разуверение» в любви приводит поэта к погружению в философию. Но ни Коген, ни Наторп, ни Риккерт не дают ему утешения. Впоследствии, переделывая свои стихи для берлинского издания «Стихотворений» 1923 года, Белый предварил этот отдел следующим предисловием: «Отдаваясь усиленному занятию философией в 1904–1908 годах, автор все более и более приходил к сознанию гибельных последствий переоценки неокантианской литературы: философия Когена, Наторпа, Ласка влияет на мироощущение, производя разрыв в человеке на черствость и чувственность. Черствая чувственность — вот итог, к которому приходит философствующий гносеолог: и ему открывается в выспренных полетах мысли лик Люцифера. Отсюда влияние Врубеля в предлагаемых строках… Стихотворения эти живописуют действие абстракции на жизнь: эта абстракция действует, как тонкий и обольстительный яд, оставляя все существо человека неутоленным и голодным».

В «Урне» «философическая грусть» окрашена иронией:

Уж с год таскается за мнойПовсюду марбургский философ.Мой ум он топит в мгле ночнойМетафизических вопросов.«Жизнь — шепчет он, остановясьСредь зеленеющих могилок,—Метафизическая связьТрансцендентальных предпосылок».

(«Премудрость»)

В стихотворении «Искуситель», посвященном Врубелю, рассказывается о строгом и холодном госте, посещающем поэта за чтением Канта:

О пусть тревожно разум бродитНад грудою поблеклых книг…И Люцифера лик восходит,Как месяца зеркальный лик.

Отделы «Тристии» и «Думы» вдохновлены философской поэзией Тютчева и Баратынского. Белый очень искусно подражает старшим поэтам.

Вот напев на голос Тютчева:И все же в суетности бреннойНас вещие смущают сны,Когда стоим перед вселеннойУглублены, потрясены.

(«Жизнь»)

Или еще:

Вот бездна явлена тоской,Вот в изначальном мир раздвинут…Над бездной этой я рукойНечеловеческой закинут.

(«Просветление»)

Вот — Баратынский:

Перейти на страницу: