Андрей Белый

Спустя три десятилетия во втором томе мемуарной трилогии Андрей Белый не без смятения чувств оценивал свой давний роман с Ниной Петровской: «Раздвоенная во всем, больная, истерзанная несчастною жизнью, с отчетливым психопатизмом, она была – грустная, нежная, добрая, способная отдаваться словам, которые вокруг нее раздавались, почти до безумия; она переживала все, что ни напевали ей в уши, с такой яркой силой, что жила исключительно словами других, превратив жизнь в бред и в абракадабру; меня охватывало всегда странное впечатление, когда я переступал порог дома ее. <…> Она меня незаметно втянула в навязанную ею роль: учителя жизни; и укрепила в иллюзии думать, что я ей необходим, что без меня-де – погибнет она; так заботы о ней начинали незаметно переполнять мои дни, переполненные и так; заходы к ней учащались до почти ежедневного появления; беседы вдвоем удлинялись; казалось: из всех живых существ она одна только правильно понимала меня. Она была и добра, и чутка, и сердечна; но она была слишком отзывчива: и до… преступности восприимчива; выходя из себя на чужих ей словах, она делалась кем угодно, в зависимости от того, что в ней вспыхивало; переживала припадки тоски до душевных корч, до навязчивых бредов, во время которых она готова была схватить револьвер и стрелять в себя, в других, мстя за фикцию ей нанесенного оскорбления; в припадке ужаснейшей истерии она наговаривала на себя, на других небылицы; по природе правдивая, она лгала, как всякая истеричка; и, возводя поклеп на себя и другого, она искренно верила в ложь; и выдавала в искаженном виде своему очередному конфиденту слова всех предшествующих конфидентов; я узнал от нее тайны Бальмонта; Бальмонт, вероятно, – мои; она портила отношения; доводила людей до вызова их друг другом на дуэль; и ее же спасали перессоренные ею друзья, ставшие врагами; она покушалась на самоубийство под действием тяжелого угнетения совести; вокруг нее стояла атмосфера – опасности, гибели, рока… <…>»

Нина зримо и телесно воплощала для Белого диалектически-сакральную двойственность Женского Начала – божественного и греховного. Именно в то время он написал: «В воздухе чуется „Вечная Женственность“ („Жена, облеченная в солнце“). Но и великая блудница не дремлет».[15] Любовная связь между Андреем Белым и Ниной Петровской прекратилась так же неожиданно, как и началась. Не оборваться она попросту не могла, ибо на горизонте появилось главное солнце его юношеской любви – Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок. Узнав об истинной причине разрыва, Нина Петровская решила поступить так, как должна была на ее месте поступить любая нормальная декадентка. Согласно неписаным модернистским канонам, роковая любовь должна иметь роковой конец. Писательница, оставленная любовником, стала носить в сумочке заряженный револьвер, не зная толком, кого следует застрелить – бросившего ее любовника или же саму себя – несчастную жертву. Позже Белый рассказывал, что однажды Нина все же попыталась выстрелить в него, однако револьвер дал осечку. Преследуемый, хоть и с трудом, все-таки сумел успокоить отчаявшуюся подругу, а для помощи в столь деликатном деле обратился к опытному арбитру в разрешении подобного рода вопросов – Валерию Брюсову.

Поначалу создавалось впечатление, что Нине Петровской, в принципе, было все равно, в лучах какого солнца купаться, – лишь бы оставаться на виду и в центре всеобщего внимания. Уже совсем скоро она получила от острого на язык Владислава Ходасевича ехидное и немедленно прилипшее к ней прозвище – «Египетская Корма» (по последним строчкам известного брюсовского стихотворения: «О, дай мне жребий тот же вынуть, / И в час, когда не кончен бой, / Как беглецу, корабль свой кинуть / Вслед за египетской кормой»). Однако, несмотря на экстравагантное начало, быстро вспыхнувшая любовь между Ниной Петровской и Валерием Брюсовым в конечном счете оказалось одной из самых прекрасных и запоминающихся в истории Серебряного века. «Я полюбила тебя с последней верой в последнее счастье», – писала поэту его новая муза. Брюсов также многократно прославил свою новую возлюбленную, обессмертив ее в стихах и прозе. В сонете, посвященном Нине Петровской, писал:

Ты, слаще смерти, ты, желанней яда,
Околдовала мой свободный дух!
И взор померк, и воли огнь потух
Под чарой сатанинского обряда.

В коленях – дрожь, язык – горяч и сух,
В раздумьях – ужас веры и разлада;
Мы – на постели, как в провалах Ада,
И меч, как благо, призываем вслух!
<… >