Андреевский кавалер

— Ну, бывайте — Шмелев, легко подхватив свой чемодан, уверенно зашагал к двухэтажному дому земляка. Походка у него была твердая, спину держал прямо — так ходят военные. Впрочем, на войне теперь почти все здоровые мужчины побывали.

Прокофьев до мундштука докурил папиросу, с сожалением бросил окурок в красную пожарную бочку, что стояла в углу у водостока, поправил на боку истертую кобуру и зашагал к своему дому. Кое у кого топились печи, и белесый дым поднимался к далеким звездам. У Корниловых скулил на цепи охотничий пес. Чуть слышно доносилась музыка из дома Супроновича: граммофон играет. Мелькнула было мысль завернуть туда: земляк ли приехал? Земляки тоже бывают разные… Хотя за порядок в заведении «Милости просим» Егор Евдокимович был спокоен.

2

Если бы милиционер Прокофьев ненароком услышал, о чем в эту морозную февральскую ночь толковали за бутылкой коньяка Супронович и Шмелев, вряд ли он спокойно заснул…

Яков Ильич и ночной гость сидели за круглым столом в маленькой комнатушке, примыкавшей к бильярдной. Шары нынче никто не гонял, да и картежники разошлись по домам. Сыновья убирали в зале, жена со свояченицей звякала в мойке посудой. У Супроновича так было заведено: после закрытия заведения все убрать, подмести, посуду помыть. Он следовал золотому правилу: что можно сделать сегодня, не следует оставлять на завтра. Согнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, заглянул Семен. С любопытством посмотрев на гостя, лениво сообщил:

— Тимаш опять сунулся рылом в тарелку и храпит.

— Припиши в тетрадку лишнюю бутылку водки и выкини пьянчугу на улицу, — распорядился отец.

— Чего доброго, окочурится на морозе, — с сомнением проговорил Семен.

— Запиши две бутылки и сунь его в чулан, а утром, кровь из носу, получи с него наличными.

— Как же! С него получишь… — скривил тонкие губы в усмешке сын. — Все пропил… Может, дать утречком опивок похмелиться и пусть на веранде полы стелит?

— Дай ты мне с человеком поговорить! — с неудовольствием поглядел на сына Яков Ильич.

Семен пожал широкими плечами и, пригладив пятерней льняные вьющиеся кудри, вышел из комнатушки.

— Чулан-то запри! — крикнул вслед отец. — Сбежит ведь, каналья!

— Да наш кабак для него дом родной, — хмыкнул сын, закрывая за собой дверь.

— Хозяйственный ты человек, Яков Ильич, — заметил гость и, смакуя, чуть отпил из граненой высокой рюмки. — И коньячок у тебя первый сорт.

— Из старых запасов, — самодовольно ответил хозяин. — Раньше на хозяина работали, старались, а теперь на государство… А оно рабочего человека не обижает.

— И тебя, Яков Ильич, любит? — спросил гость.

— Я с новой властью не конфликтую, — ответил хозяин.

— А есть в вашей деревне такие, кто конфликтует?

— Теперь все хитрые — бога ругают, а власти кланяются… А что про себя думают, то мне неизвестно.

На тарелке перед ними сочная розоватая семга, копченая колбаса, бутылка сельтерской и коньяк. Гость уже опорожнил три рюмки, а Яков Ильич не допил и первой.

Хоть и выставил для гостя Яков Ильич лучшую закуску и коньяк, на душе у него было смутно, неспокойно. Не чаял он после долгого перерыва встретить на маленькой станции, затерянной в сосновых лесах, своего старого знакомца из Тверского полицейского управления Карнакова Ростислава Евгеньевича, с которым его в свое время свела судьба-злодейка при весьма печальных обстоятельствах.

3

Яков Ильич служил в приказчиках у тверского купца Мирона Савватеевича Белозерского. Был он молод, видный собой, густые русые кудри ни один гребень не брал. Эти-то льняные кудри и вывернули его жизнь наизнанку. У купца Белозерского на крупной лобастой голове не было ни единого волоска, а женился он на молоденькой красавице Дашеньке. Мирон Савватеевич известен был своим богатством на всю Волгу. Взяв жену из бедной семьи, надеялся купец, что девушка всю жизнь будет ему благодарна, коли вытащил ее из нищеты, однако красотка Дашенька оказалась непамятливой и капризной. Разодетую в соболя и шелка, возил он ее в театральный сезон в Москву, катал на собственном пароходе по Волге-матушке, но чем больше баловал да любил, тем постылее становился ей. Похожая на цыганку, стройная, черноокая купчиха высмотрела молодого кудрявого приказчика с живыми глазами. Понятно, Яков оказывал свое нижайшее почтение Белозерской, но и в помыслах не держал наставить рога своему благодетелю, слишком дорожил его доверием и боялся купеческого гнева. Ведь будущее Супроновича целиком зависело от богатого купца, а он явно выделял расторопного, услужливого приказчика из всех других служащих.

Как-то под вечер зашла в конторку благоухающая духами, скучающая Дашенька, завела пустяковый разговор об индийских шелках, подошла совсем близко и неожиданно для Якова запустила обе тоненькие смуглые ручки в кольцах с бриллиантами в его густые, с рыжинкой кудри…

— Яшенька, родненький, — блестя черными, как ночь, глазами, шептала она. — Какие у тебя густые да мягкие волосы! Уж ты-то, добрый молодец, пожалеешь меня!..

Ошеломленный приказчик не растерялся, кинулся к прилавку, схватил ножницы и смиренно подал барыне: