Андерманир штук

– Да оторвись же ты от картинки-то… глаза пожалей! – спохватилась вдруг Лиза. – Лучше скажи, как насчет подземной Москвы. Сэм уже много раз ходил… там, говорит, целые толпы ночами разгуливают и открытия делают. Потайные линии метро, например, открыли, о которых никто наверху и не догадывается даже.

– Погоди с подземной Москвой, Лиза, – сосредоточенно сказал Лев, – тут важнее, тут такое… странное дело такое: когда я смотрю на изображение, глазам не больно вообще, даже наоборот… приятно, легко! Я знал, я всегда знал, что это просто – совсем просто. Главное не всматриваться. Мне это и дед Антонио часто говорит, когда мы с ним вдвоем, без тебя, по Территории ходим. Он мне все время объясняет, что секрет именно в этом: не всматриваться. И тогда можно входить на Территорию и выходить с Территории где угодно. Тогда не надо знать никаких специальных мест, потому что Территория – она везде. Я принцип-то и сам давно уже понял: чем меньше всматриваешься – тем больше видишь. Я, когда сплю, как раз и не всматриваюсь совсем, понятное дело, а вижу – больше. Но принцип принципом, а вот на практике… ты погоди пока с подземной Москвой. Да и вообще ни к чему она нам с тобой, подземная Москва, – мне, во всяком случае, ни к чему. Мне такое обычно неинтересно…

– Какое?

– Ну, познавательное! Когда направляют усилия на… на объект, скажем, на любой объект – понимаешь? Если не направлять усилий, объект раскрывается сам.

– А про Территорию ты – в связи с Верой?

Лев любил Лизу и за это. За то, что Лиза принимала из его рук – всё. Она была предана Вере с первого же рассказа о ней. В Лизе просто вообще не было ничего дешевого: ни чувства собственности, ни ревности, ни мелочности, ни подозрительности, ни осторожности, ни-че-го – одна бесконечная открытость и доверчивость. «Но я же могу ошибаться, Лиза!» – иногда бунтовал он. – «А я предпочитаю лучше ошибаться вместе с тобой, чем быть правой в одиночестве». Вот тебе и… так.

– Нет, – потряс головой Лев и вдруг замер: он потерял изображение в рамке. – Не в связи с Верой: мне кажется, что Вера из моей жизни насовсем исчезла. Так бывает, что люди пропадают. Вот… Не в связи с Верой, значит, а в связи с картой Пал Андреича.

– К нему бы сходить… – затосковала Лиза. – Мне кажется, он одинокий.

– Его надо оставить в покое, он этого хочет. Мы не должны делаться его «семьей», если ему семья не нужна.

– Брось меня, Лев! – Лиза обняла его. – Мне иногда кажется, я такая дура, что это даже неприличнее, чем мое происхождение.

– Кто бы говорил! – засмеялся Лев, уже опять находясь возле Сатурна, гор и всадницы. – Ты рядом со мной Ломоносов. Я же «просто-темный-человек», вспомни историчку мою. Так и столько не знать, как и сколько я не знаю – на это особый талант нужен.

– Что ты просто-темный-человек, с этим и не спорит никто. Даже Кастанеду дочитать не можешь, а там ведь… ну, да ладно, не моего ума дело. Зато с тобой в мире не страшно, мне это важнее. Не бросай меня, ладно?… Так насчет карты Пал Андреича – что?

– Насчет карты Пал Андреича… она ведь не на Территории делалась, а изображает – Территорию. Помнишь, я спросил Пал Андреича: как делалась эта карта? И он сказал, что не знает, а потом добавил: карта сама себя строит, сама себя чертит. Вроде, в шутку добавил…

– Страшноватая шутка-то, – поежилась Лиза.

– Человек, передавший карту Пал Андреичу, сам на Территории, похоже, не был никогда – иначе бы он не пропал там потом: уж кому бы, как не ему, Территорию знать! Но вот как он увидел Территорию и на карту ее нанес, на Территорию не заходя, – это вопрос.

– А дед Антонио что говорит?

– Деда Антонио я не спрашивал. Ты же только что свой Magic Eye принесла… – и наталкивает он меня на одну странную мысль. Но ты права: это, скорее, к деду Антонио. Ему, может, и правда видней, чем нам с тобой.

Проводив Лизу, которая ни разу за все это время не осталась на ночь, Лев по дороге домой вел с дедом Антонио долгий разговор, темный разговор.

– Есть странная игрушка, мне ее сегодня Лиза показала, называется Magic Eye, – рассказывал Лев, а дед Антонио слушал. Описать этот Magic Eye оказалось довольно трудно, но в конце концов дед Антонио, кажется, понял, о чем речь.