Анархические письма

Анархисты прошлого пытались доказать, что современное общество неизбежно движется к анархии – рано или поздно оно достигнет этой заветной станции назначения, так не лучше ли ускорить движение? Само по себе стремление доказать эту сомнительную неизбежность – не плохо и не хорошо; плохо то, что многие анархисты именно на этой неизбежности основывали весь свой анархизм. А что, если анархия не неизбежна? А что, если зло, насилие, существующие от века и отлившиеся в государство и эксплуатацию, не искоренить никогда? Разве от этого они перестают быть злом и насилием? А что, если, наконец, человечество доживает считанные дни и встающий рассвет увидит не цветущие сады анархии, а выжженную и безлюдную пустыню? Что из этого? Понятно, что в плане общетеоретических, социологических и прочих построений это что-то меняет, и существенно, – но что это меняет для человека, стремящегося в любых условиях сохранить в себе человечность, не оскотиниться, не стать рабом или тираном, овцой или овчаркой? Как пронзительно сказал Достоевский в «Братьях Карамазовых": «Я согласен, что иначе, то есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не понимаю в этом устройстве; но зато вот что я знаю наверно: если уж раз дали мне сознать, что «я есмь», то какое мне дело до того, что мир устроен с ошибками и что иначе он не может стоять?»

Сказанного вполне довольно, чтобы понять – от какого наследства в классическом анархизме мы отказываемся, а от какого отказываться не в праве. Но стоит немного подробнее остановиться ещё на двух вопросах: возможен ли «научный анархизм», анархизм как наука, и возможно ли достижение «конечной цели» анархизма, построение анархического общества?

IV

В классическом анархизме сосуществовали рядом две тенденции, которые существенно расходились по вопросу о том, как соотносится анархическое мировоззрение с наукой. Одна из этих тенденций стремилась обосновать анархизм научно, более того, построить его как строгую научную систему – со своими посылками, теоремами и выводами, научно разработать анархическую программу и научно сконструировать проект будущего совершенного общества. Другая тенденция, уважая значение науки, используя порой научную аргументацию и научные приёмы, провозглашала, однако, примат жизни и личности над наукой и видела в анархизме прежде всего вольное творчество, расчищение завалов современности, не стремясь научно просчитать и обосновать каждый шаг анархизма и, тем более, нарисовать научную картину «конечного идеала». Первую тенденцию представляют Годвин, Прудон и особенно Кропоткин, предпринявший грандиозную попытку построения «научного анархизма». Вторую тенденцию представляют Штирнер, Бакунин и Боровой.

Здание кропоткинского «научного анархизма», которое Пётр Алексеевич кропотливо и заботливо возводил по кирпичику более сорока лет, используя всю мощь своей научной эрудиции и литературного таланта, оказалось шатким и внутренне противоречивым. Прежде всего, претендуя на отождествление анархизма и современной науки, Кропоткин сам то и дело впадает в ненаучную тенденциозность – то бессознательно игнорируя факты, противоречащие его доктрине[1], то превращаясь в поистине религиозного проповедника подвижнической и героической этики (тогда как приводимое им же «научное обоснование» требует этики утилитарной, а отнюдь не героической, этики справедливости, а отнюдь не самопожертвования). Далее, «наука», претендующая на предсказание будущего, обречена держать экзамен на проверку этим будущим – а кропоткинские оптимистические прогнозы, основанные на прогрессизме и механицизме, в основном, не подтвердились. Наконец, вызывает решительное возражение сама возможность построить анархизм в виде науки (это возможно лишь, если, подобно Кропоткину, понимать личность как благого «сознательного автомата», тождественного всем остальным личностям). Ведь анархизм, по замечанию русского анархиста начала ХХ-го века И. Гроссмана-Рощина, есть «философия оценок», а оценки и ценности – вне науки, и, если наука лезет за свои пределы, то неизбежно вносит в сферу оценок и ценностей присущие ей фатализм, бездушие и безличность.