Ана Пауча

Под куполом устанавливается трепетная тишина, сотворенная неслышной музыкой сдерживаемого дыхания зрителей. Над светло-голубым кубом вдруг вспыхивает сноп розового света. Вот он. Как на ладони. Прозрачные волосы, белесые глаза, молочно-белое тело, длинные и тонкие члены бескровного перламутрового моллюска, хрящевидное чудо, развивающееся в маленьком море спирта, вскормленное эфиром, единственной пищей, пригодной для этого космического альбиноса. Своими невидящими глазами он смотрит на зрителей, на их расширенные зрачки, на их раскрытые рты, на их руки, прижатые к замершим в груди сердцам. Он внимательно смотрит на них с прозрачной улыбкой, как если бы он отправлялся в межзвездный полет и ожидал от них только прощального взмаха платком.

Потом лучи света начинают бегать, метаться, словно от бешеных порывов ветра. Они закручиваются спиралью, становятся орудием пытки, которое не знает элементарных законов анатомии. Человек-феномен переливается, как кристалл, создавая настоящую световую бурю, где лучи сталкиваются, расходятся кругами, потом раскрывается, как венчик цветка, окруженный туманным небом, словно ореолом пламени. Затем — чудо. Его похожее на млечный путь тело превращается в планетарий, где он — солнце, растекается в Галактику, погружается в комету-захватчицу, исчезает и взрывается в космосе — необычный балет, совершенный и гармоничный, где каждое движение порождает новые эволюционные элементы, беспрестанно меняя его природу. Белое туманно-молочное пятно сгущается, приобретает форму человеческого тела.

Кажется, что слышишь иных людей, вдыхаешь иные запахи, что пробуждаются какие-то иные существа. Чувствуешь себя крохотным, меньше пылинки, охваченным непреодолимым желанием предпринять иное путешествие, то, о котором никогда не строят планы заранее, которое гораздо дальше норвежских фьордов. Все унесены чудесным телом-ракетой полупрозрачного человека!

Потом свет гаснет. И чего-то вроде не хватает. Не очень понятно чего. Какая-то пустота. Словно ты что-то утратил.

Чем дальше они продвигаются на Север, тем пронзительнее становится холод. Он ледяным лезвием проникает сквозь дыры и щели фургона, которые Ана Паучи тщетно пытается законопатить с помощью пропитанных мылом тряпок. Съежившаяся под своим неразлучным арабским покрывалом, она похожа на кочевницу. Совместное проживание с цирковыми животными наделило ее запахом хищного зверя. Подходя к другим членам труппы, она видит, как морщатся их носы. Но тут они ничего не может поделать.

Туманными утрами, когда устанавливают купол цирка и готовятся к грандиозному музыкальному параду, они разводят костры. Ана Пауча, от которой попахивает анисовкой, просиживает у огня почти до самой ночи, размышляя о космическом путешествии феномена. Она спросила карлицу-пакистанку, откуда он взялся, этот полупрозрачный. Но болтливая карлица на этот раз была не слишком болтлива. Она просто уклонилась от разговора, туманно сказав, что однажды ранним утром в день зимнего солнцестояния, во время кругосветного турне «Большого универсального цирка» (то есть турне по некоторым городам испанского Марокко), его нашли выброшенным морем на африканском берегу. Неизвестно даже, на каком языке он говорит, если, конечно, он вообще говорит, ибо с тех самых пор, как его спасли. Он не вымолвил ни единого слова. Прежде, когда он еще не вершил чудес, его показывали публике как человека-рыбу, совершенно бесцветную, так как дневной свет не доходит до бездонных морских глубин. (Память Аны Паучи делает скачок во времени, к чудо-рыбе Педро Паучи.) Это было несколько грустное зрелище, говорит карлица. Но дело пошло много лучше, когда он понял, что находится в цирке, и стал показывать свой нынешний номер. Теперь белокурой эгерии нет больше надобности выдавать себя за самую толстую женщину в мире. Это же был неизбежный провал. Среди зрителей всегда находилась женщина толще ее. Языкастая или нет, но много толще, словно все они приходили нарочно, чтобы изобличить ее. Ей пришлось пройти дополнительную подготовку в постели хозяина, и она стала ведущей, заканчивает свой рассказ карлица-летописец.

Ана Пауча предчувствует, что никогда не узнает тайны происхождения феномена. Еще одно никогда.