Ана Пауча

Вот тут мой самый старший отец не совсем с ней согласен. Он вырос на море, сын и внук рыбаков. Он говорит, что всегда ел рыбу, ел ее всю свою жизнь, и это не помешало ему сотворить двенадцать детей, одиннадцать сыновей и одну дочь — красивую дочь, уточняет он, — и у всех у них голова на месте, как и положено быть, и это — благодаря рыбе. Он спрашивает мать, слышала ли она о фосфоре, которым очень богата рыба, и обзывает ее невежественной женщиной. Мать смеется: «Ха, ха, ха (у нас этот звук выражает смех), но я выросла вдали от моря, моя мать не выходила в море на лодке на ночной лов, будучи на восьмом месяце, как не один раз выходила я, и потом это так мгновенно (здесь я не вполне понимала ее), что детям сила передается не от мужчины, а от женщины, которая носит их девять месяцев, и той крепости, которую она получила в наследство от своей семьи. Вот посмотри-ка на меня, я у своих родителей ела много мяса, яиц, бобов и хлеба. От этого у тебя здоровые дети!» Мой самый старший отец пожимает плечами и принимается хохотать. Как бы там ни было, но, когда мать не находит на рынке дробленого зерна, Грошовый Король и едят остатки вареной рыбы. Вот с кроликами дело хуже. Как мать ни старалась, ей ни разу не удалось заставить их съесть рыбную похлебку. И потому приходится летом собирать и сушить траву, чтобы зимой кролики не голодали.

Ана — маленькая девочка.

Один из моих двенадцати отцов (неважно какой, они делали это по очереди) всегда старался остаться дома (в особенности с тех пор, как я покинула люльку и начала ходить). Итак, кто-нибудь оставался дома то из-за ногтоеды на пальце, натертом тяжелой сетью, то из-за ячменя на глазу, вскочившего от соленой воды, а то просто из-за того, что нужно было пойти с матерью и принести несколько мешков картофеля, сделать запас на месяц. Вот и получалось, что рядом со мной всегда был ангел-хранитель. Если я шла нарвать свежей травы для кроликов, то лишь потому, что один из моих отцов просил меня помочь ему. Если матери приходило в голову сделать омлет с травами или спаржей, мой шестой к примеру, отец говорил, что я еще слишком мала, чтобы собирать травы на весь полк (он имел в виду всю семью), и неотступно ходил за мной тенью, раза в три больше моей. Вечером, когда мы ели омлет, он утверждал, что мне не следует и близко подходить к сосновой роще, ведь там среди камней таятся змеи, а в кустарнике гнездятся осы, и наша семья рискует в один прекрасный день больше не увидеть меня. Он хотел сказать — не увидеть живой. Все эти разговоры, если даже в них не было прямого намека, были вызваны предзнаменованием смертного дождя. Тогда мой самый старший отец начинал сердиться на мать, а мать на всех двенадцать отцов сразу, и в конце концов все они, отталкивая друг друга, принимались страстно целовать меня, словно видели в последний раз. В детстве щеки у меня всегда были исколоты бородами двенадцати отцов… который брились не слишком часто. Когда я вспоминаю об этом теперь, то понимаю, что так прорывалось переполнявшее всех счастье.

Ана — девочка.

Когда я немножко подросла (мне было, верно, лет десять, не больше), я научилась шить, стирать и гладить белье, чинить кальсоны и готовить. Но не читать и писать. Школа, так же как церковь и мэрия, находилась в соседней деревне, за холмами, нечего было и думать о том, чтобы мне разрешили одной ходить через сосновую рощу. И потом, к чему мне читать и писать? Я должна была помогать матери и своим двенадцати отцам, который без конца твердили: сделай мне то, сделай мне это. В особенности одиннадцатый, десятый, девятый, восьмой и седьмой (согласно моему счету, мой самый старший отец был двенадцатым, а самый младший — первым. Не спрашивайте меня, почему не знаю. Возможно, я считала их по росту после себя). Эти пятеро задавали мне работы. Они женихались в соседних деревнях и взяли несносную привычку менять рубашки по два раза в неделю. Да, ничего не скажешь, они всегда были нарядны, когда приводили своих невест на танцы, но стирала-то и гладила им рубашки я, не невесты. Я ненавидела этих взрослых девиц, хотя никогда с ними не встречалась, но из-за них пятеро моих отцов становились какими-то рассеянными, когда целовали меня. Вот с тех пор кожа на моих щеках стала нежная, как персик, и я тайком от всех расплетала свои девчоночьи косички, чтобы почувствовать, как ветер играет в моих волосах. Я любила ветер. Пальцы большинства моих отцов играли в волосах других девушек. У меня же, чтобы играть в эту игру, был только ветер. Я обожала его.