Читаем Ана Пауча полностью

Они снова молча пускаются в путь. Под лучами солнца обнажается окружающая их красота. Высокие серые скалы теснятся на краю ущелий, куда, словно лезвие стального ножа в чью-то скрытую от глаз глотку, вклинивается прозрачный воздух, ивы плачут над голубыми водоемами, в которых утоляют жажду быки, поля уже почти созревшей пшеницы гигантским золотым обручем обрамляют горизонт, ленивые облачка походят на взбитые белки, круглыми скатертями пламенеют заросла мака-самосейки, посвистывают невидимые птицы, ветряные мельницы напоминают о далеком прошлом, когда по проселочным дорогам тянулись люди и мулы, а в небе над ними кружили ласточки.

Две старушки выглядят среди этого великолепия словно две злокачественные опухоли.

Поскольку собака вся запаршивела, ее могут заподозрить в терроризме. Даже хуже: обвинят, приговорят за терроризм. Вам это понятно?

Она стара, ее собака. Жалка. Уродлива. Она бездомная. Бродяга. К тому же — республиканка. Красная. Коммунистка. Это ведь одно и то же. Вали всех в одну кучу. Все заодно.

Ана-упрямица продолжает размышлять.

У людей, которым не приходится страдать от старости, бедности или уродства, кому всегда уготовано теплое почетное местечко в мэрии, на кладбище, в церкви или в кругу друзей, — у этих людей жизненные путь заранее предначертан. Что же касается остальных, то они, знамо дело, только и занимаются терроризмом. Терроризмом — и ничем более.

Остальные — это ее собака, это она сама. Это чесотка ее собаки. Это ее, Аны Паучи, нужда.

Документы. Справки.

Подтверждающие, что собаке надлежащим образом сделана прививка против терроризма. Что ей подпилили зубы. Что на ней крепкий намордник. Что она покорная. Что еще?

Эта несчастная собака — чесоточная, значит, она бешеная. Само собой разумеется.

Они сделали привал в тени тополя. Протянувшейся, словно прощальный взгляд, тени, которая хочет погрузиться в тоненькую струйку летнего ручейка.

Они чувствуют усталость. Идти и одновременно размышлять — это, пожалуй, слишком тяжко. Пожалуй, слишком горько. Пожалуй, слишком остро осознаешь, что живешь на свете. Пожалуй, слишком поздно.

— Если б они знали, что ты даже не сумела вырвать у такой старухи, как я, сдобный хлебец!

Она снова возвращается мыслями к сыну, к малышу, заживо похороненному в яме из кирпича и цемента, в своей пожизненной тюрьме. От кирпича и цемента его белоснежная кожа — ни у кого в их семье не было такой — наверняка потемнела. Какая же она стала теперь?

Хватит, старая!

Ана-ясновидящая. Да, она становится ясновидящей. Все ее думы идут как бы по кругу и всегда приводят к мысли о собственной смерти. Смерть проходит у нее перед глазами. Но не останавливается. Она видит Ану, но делает вид, будто не узнает ее. Наверно, у нее есть дела где-то в другом месте.

Ана Пауча чуть не окликнула ее:

— Вернись!

Она до крови прикусывает язык.

Перед слипающимися от усталости глазами Аны остается лишь сияние летней красоты, зрелой красоты земли, которая никогда ничего не ждала от Аны Паучи. Ана присматривается к этой земле, оценивает ее со всех сторон и вымученно, словно автомат, во все стороны мерит ее шагами. У нее мерзнет спина. Она чувствует себя бородавкой на нежной щечке ребенка. Ана-униженная.

<p>5</p>

Она ощупывает свой сдобный, очень сладкий хлебец с миндалем и анисом (пирожное, думает она). Он тверд как камень. Она не осмеливается развязать узелок, чтобы потрогать его и удостовериться в этом, взглянуть на него трезвым взглядом. Время бежит, иссушая на своем пути все.

Вперед, вперед, прочь черные мысли. Ведь этот хлебец — подарок ко дню рождения. Подарки ко дню рождения не сохнут так быстро. Вот уж поистине есть из-за чего волноваться. Просто нужно идти чуть быстрее, нужно поторопиться. Север — это же не конец света. Туда преспокойно ходят поезда. И она тоже в конце концов придет.

Смерть говорит Ане Пауче:

— Отныне никаких привалов днем. Ты стара, это так. Но и я тоже не молода. Если ты умрешь по дороге, тем хуже для тебя! Тогда на меня не пеняй.

Ана Пауча говорит своей собаке:

— Отныне никаких привалов днем. Ты стара, это так. Но и я тоже не молода. Если ты умрешь по дороге, тем хуже для тебя! Тогда на меня не пеняй.

Собака понимает. Она уже не смотрит, куда лучше ступить своими израненными лапами. Она идет вперед. Острые камни и раскаленные чуть ли не добела рельсы обжигают ей лапы. Она идет вперед. Она следует за спотыкающейся старой женщиной. Ана-нет не опирается на палку. Она вцепилась в свой узелок. Словно он — главная ее опора в этом эфемерном мире, где она живет, — может, как шест в руках канатоходца, помочь ей удержаться в жизненном равновесии, не дать полететь вверх тормашками. Она должна стоять, как положено человеку.

Перейти на страницу:

Похожие книги