Аморт

Шлагбаум. Сворачиваем, идем по тропе. За деревьями - несколько хижин. Перед одной из них - две стены без перекрытья и в простенке меж ними - земляная морщинистая гора с помахивающим кнутом: слон - со спины. Ближе. Рядом еще простенок, но уже загороженный перекрестными бревнами, и там - слоненок, бродит по кругу.

А на пороге лачуги, метрах в пяти от загона, сидит близоруко щурящийся старик с цветной бородой. Не щурящийся - глазами смеющийся, а виды видавший рот аккуратно подобран, поджат. Борода будто крашена хной - розовато-охриста от метелки до середины, а выше седа. Мусульманин. Но от полумесяца - только тряпка на бедрах, зеленая. Остальное - от солнца, от Сурии, Индии.

- Намосты, мистер Денью!

Ксения, как парусок, поплыла, выгнув спину, к загону, к слоненку. Я подсел к старику.

По-английски он не то чтоб не говорил, но вскипал и бурлил, театрально гнул брови и вдруг смолкал, как заглохший мотор.

- Комиссия? Да! Какая комиссия? Завтра? Считать заповедник опасно закрыт. О-го-го! - и гнул брови.

- Так завтра нельзя, - повторял я, почти по слогам, - на слоне, - и показывал пальцем, - туда?

- Как нельзя? - он вскипал и таращился в сторону парка.

- Потому что комиссия...

- Да, - он печально кивал, - нет комиссия. Было три дня и пять лет, - и смолкал.

И через минуту очнувшись, приветливо озирался по сторонам.

Ксения миловалась с восьмимесячным Йогином, так его звали. Он просовывал хобот меж бревен и, обвив ее стан, подтягивал, склонив голову набок, помаргивая озорными глазами.

И отпускал - и ее, и себя от нее, делая радостный круг по загону, довольный собой и своею, хотя и нетвердой, рысцой.

И опять подходил, и сосал ее пальцы, забирая поглубже их в рот, и при этом смотрел исподлобья так, как, кажется, мальчик смотрел бы, заигравшийся с женщиной и притихший у тайной черты.

Рядом, в простенке, стояла слониха, шестидесятилетняя. Как Питер. И, как оказалось, как Денью. Перед нею лежали свеженарубленные ветви. Она перебирала их хоботом, обрывая листья, иногда прижимая ветку ногой и стягивая с нее листву скользящим движением вдоль, и, помахивая этой зеленой воронкой, закидывала в расслабленный треугольник устало смеющегося рта.

Ела она, глядя на Денью. И он, покуривая, поглядывал на нее. Он был старше ее на месяц. С тех пор они так живут, не разлучаясь ни на день. Он - на пороге, она - в простенке, меж ними - метров пять.

По утрам он заводит ее за хижину - попастись в тени, привязывая якорной цепью за ногу к дереву, чуть потоньше этой ноги.

А в два пополудни они спускаются к Гангу, по одной и той же тропе, мимо той же горстки лачуг на берегу с выбегающими навстречу детьми и затем детьми этих детей, мимо прободившихся крыш, на которые оба смотрят сверху вниз.

Он - на ней, ноги его прикрыты ее ушами с такой же розовато-охристой порослью, как и его борода, и особенно напросвет, в лучах солнца, и он звонко постукивает ее по черепу над глазами, когда она останавливается пооборвать сладкие руки у дерева или хоть подразнить его - позаламывать.

И оба они знают - у какого дерева и как она остановится. И, подойдя к реке, она запрокидывает хобот и опускает его, обнявшего этот хобот, обнявшего - как что? - как Шукшин березку.

А потом он садится на камень, всё тот же камень, вынимает кулечек beedi, закуривает, а она, эта Женщина-гора, входит в реку, тоже Женщину, святую Гангу. И две великих Женщины соединяются.

Женщина-гора, войдя по бедра, валится на бок, и Женщина-поток обвивает ее всей дрожью, и гора роняет голову в поток, и лишь буруны над нею по кругу ходят, и вдруг взмывает хобот ее из воды, и трубит, трубит, и наотмашь валится в изнеможеньи в воду и еще, и еще, и ее уже сносит, волочит по каменистому дну, и он, сидящий на камне, стучит палкой по валуну, покрикивая: "хэй! хэй!", и она встает, пошатываясь в бурунах, и идет с коленчато поднятым хоботом и, ступив на берег, выметывает струю в небо над ним, и он смеется, пригнувшись под этим душем с радугой от плеча.

И она валится в пыль и встает, и валится на другой бок и встает, и смотрит на него, как руина, тихо дымясь, улыбаясь и опуская хобот к его ногам.

И он обнимает его, и на нем поднимается вверх и ступает на голову, и садится за дублеными латами ее розоватых ушей, и по той же тропе они возвращаются.

А потом он сидит на пороге, а она обрывает листву, и когда она видит, что он начинает кунять, берет ветку потяжелей и, раскачав ее, запускает с навесом по воздуху, чтоб она шлепнулась у его ног. Он привычно вскидывает голову и кричит ей: "хэй! хэй!", - с каким-то гортанным фейерверком вслед, и смеется, оголяя желтые разболтанные зубы.

А в пять пополудни он преображен: на нем - английская колониальная форма и вместо шлема - фуражка с высокой тульей и длинным козырем. Идет, преображенец, и за ним - она с устланным коврами восьмиместным дощатым помостом, покачивающимся на спине.

Но это бывает нечасто, под заказ. А так - коротают вечер; он - в плетеной качалке, на нее смотрит; она, раскачивая голову, на него. И так шестьдесят лет.