AMOR

Дверь снова с шумом распахнулась: на фоне слабо освещенной двери — в соседней комнате тоже горела свеча — стоял небольшой человек в короткой меховой шубке. Мальчишеское было в нем, в его позе — на чей‑нибудь материнский взгляд, и именно в том, как стоял, с таким независимым видом, исключающим даже тень интимного отношения к себе. Он снял шапку, голова оказалась — или так причудилось от стоявшей сзади свечи, обродящей её светом, — седой. Снял, повесил на вешалку шубу и вернулся неожиданно худым, элегантным человеком во френче, бриджах, гетрах. "Мориц!" — отозвалось в Нике.

И только тогда заметила, что перестала слушать Евгения Евгеньевича, — но тотчас же поняла, что рассказчик прекратил рассказ.

— Давно погасло электричество? — спросил вошедший громким низким голосом, чуть резковато, по–французски произнося "р". — Свет сейчас будет, я заходил! Виктор, — бросил он в глубину комнаты, — нам надо с тобой просмотреть твои чертежи! Раздел докончен? Медленно, медленно… Завтра — последний срок!

— Свет! — крикнул Евгений Евгеньевич, вставая.

Рейсфедер с туго зажатой каплей сиены только готовился начать вдоль рейсшины свой ослепительно острый путь, когда электричество снова погасло.

Тогда раздался тихий, счастливый смех Ники.

— Это я захотела, чтоб снова темно, — шепнула она, наклоняясь над плечом Евгения Евгеньевича, и — уж совсем тихо, чтобы не услышали другие: — Чтоб дослушать!

— Прямо Вивиана какая‑то, — шутливо вздохнул тот, в полутьме вытирая рейсфедер.

Ника наслаждалась:

— Слышите, как сверчок ворчит? И откуда здесь сверчки?

— Безобразие! — неистовствовал Мориц, зажигая свечу, — срывают работу! Я им покажу, как нас оставлять без света!

В эпической позе Евгения Евгеньевича, вытянувшего длинные ноги, скрестив на груди руки, откинувшись на спинку стула, женский глаз уловил подобие вызова. Эти два человека с трудом выносят друг друга! Но сдержанность Евгения Евгеньевича делает невозможным — эксцессы! Она угадывала. Дело было сложнее: в нерадении его не мог упрекнуть Мориц, он просиживал глубоко в ночи над своим изобретением, но то безразличие, может быть, напускное, которое проявлял к погашению света, не могло не раздражать Морица.

— Представитель едет утром! — (прозвучало угрозой). — Сейчас приведу сюда этих сукиных сыновей…

Пили чай при свече.

Кто‑то зевнул, устало:

— Кого он сюда приведет?

— Да монтеров, кого… Чай остыл! Кто не пил ещё?

— Безобразие! в самом деле… Ночь из‑за них опять придется сидеть! Только развернули с ним чертеж…

— Рвет и мечет! Это характер такой!

— Опять срочная работа! — вздохнул кто‑то уставший.

— У Морица всегда срочная работа! Не умеет спокойно работать!

— Рассказывать будем, Евгений Евгеньевич? Скорее! — звала из соседней комнаты Ника. — Я подложила в печь дров, уютно…

— А начальник‑то наш так и не кушал, — по–стариковски сетовал дневальный Матвей, старичок с Урала, — зашёл я к нему — как поставил на стол, так и стоит… Туда шел, встренулся мне. Я им сказывал — ужин, мол. Не слушает! Без пищи живёт человек!

— И говорят, чахоточный! — бросила, как в печь ветку кедра, Ника. — У меня, Матвей, от нее брат умер… тоже вот так… ничего не хотел есть.

Хором:

— Глупость это!

— Привередничать нечего! Не дома! Лагерь! Что мы, хуже его?

— А в наших местах — собачье сало едят! От чахотки.

— Будет он тебе, Матвей, есть собачье!

— А спит он когда? Честное слово, когда ни проснешься — он или курит, или читает.

— Или пишет…

— А что он пишет? Сочинения? Донесения? — кто‑то, в вынужденной праздности, позволяя себе пошутить.

— Что, что! Мало ли что можно писать… — веселится чертежник Виктор. Ника молча поворачивает к нему лицо.

— Заявления пишет.

Виктор мгновенно свертывает веселье. Заявления, вопль о своей судьбе туда, на волю, — может быть, прочтут и прислушаются! Кто же их не писал! Но — сколько людей — перестали.

Евгений Евгеньевич кончал набивать трубку.

— Что в нем удивляет, — сказал кто‑то о Морице, — это его поведение, то есть — ведь он имеет успех у женщин вольнонаёмных, но… безответно. Он давно женат, я видел портрет, жена его, между прочим, исключительно интересная женщина!

Тут Ника возвышает голос. Он играет, как огоньки в печке.

— А почему вы сказали "между прочим, интересная женщина", — иронизирует она, — это как‑то невнятно!

— Нет, я просто так!

— Но вот, действительно, даже себе невозможно представить: Мориц — и роман с женщиной!

Нике отчего‑то хочется — чтобы не поняли её отношение к Морицу. (Она сама не понимает его.) Она слышит чей‑то ещё незнакомый голос, подающий ироническую информацию:

-— Он от одной спеси не свяжется с женщиной! Чтобы про него, как про всякого смертного, не сказали, что он завёл себе бабу…

— Евгений Евгеньевич, — говорит она, — если вы не будете мне сейчас рассказывать — я ухожу — и приду, когда будет свет!

— Иду!

Нике нравилось, что Евгений Евгеньевич не принимал участия в таких разговорах.

В бараке, в котором помещалась проектная группа, было действительно уютно от квадрата раскрытой печки; раскалившиеся сучки кедра кидали на стены и стол темно–янтарные, пляшущие куски света.

— На чем мы остановились?