Амфитрион

Лекарь вздохнул, достал из кармана монетку, подкинул ее и поймал. Гипты отошли на шаг назад и положили руки на оружие; в зале было тихо. Лекарь продолжил:

– В том, что дело не в твоей дочери, а во мне. Тебе был нужен благовидный предлог призвать меня, и ты не мог допустить, чтобы она осталась со мной наедине или что-нибудь рассказала, потому ты ее и усыпил. Ты стар, как сама эта земля, а для любого самодержца, любящего власть, старость – угроза. Ты сказал, у тебя было много детей. Где они? Наверное, вокруг тебя – распространились по всему горному Тирду, как черви. Почти весь Тирд сейчас склонился перед тобой, но весь Тирд знает, что ты стар и слаб. Более того, предполагаю, что рождение девочки у вас – окончательное и бесспорное свидетельство близкой кончины, ибо размножаетесь вы без помощи женщин… Так что же тебе делать? Решение очевидно: породниться с кем-то, чье могущество настолько превышает могущество гиптов – пусть даже всей… Короны, что тебе гарантирован безмятежный остаток дней. С Разочарованным народом.

Принц Руни подкинул монетку снова, и она, выписывая в воздухе петли, улетела куда-то в темноту. Царь гиптов усмехнулся и, хрустнув, то ли доспехом то ли туловищем, уселся поудобнее.

– Хорошо, принц Руни, – он примирительно поднял руку, – пусть так. Но зачем мне бояться своих детей? Что же, мы не найдем общего языка? И даже если так, почему было просто не позвать тебя и не сказать все открыто?

Принц-врач кивнул, как будто ждал вопросов. Он как-то привычно извлек из высокого ботфорта стек и указал им на стену.

– Здесь много ходов, – проговорил он. – Ходов, идущих прямо в колонный зал. Но по большей части в них нет света. Да и зал освещен скудно. Когда мы перебирались с подъемного люка в комнату твоей дочери, на глубине, в яме, я увидел тела и кости. Это глубокая яма, и у гиптов острое зрение, но у народа Эгнана оно острее. Здесь повсюду царит страх, и это не самая подходящая атмосфера для семейных торжеств. Да и как бы ты позвал меня? Ты прекрасно знаешь – напиши ты простое письмо моему отцу, никто бы не приехал. Нужно было вскричать о помощи – только тогда справедливые люди спустились бы к тебе. («Справедливые люди? А, the fair[46] folk!», – догадался Митя.)

Лицо гипта пошло странными жирными морщинами. На каменистой фактуре кожи это смотрелось отталкивающе.

– Ты рассказал интересную историю, гость, – пробормотал царь со злобной медитативностью, – а ведь я тоже кое-что заметил. Я дважды использовал при тебе язык шахт, а ты лишь морщился. Будь ты настоящим эфестом, у тебя бы из ушей пошла кровь.

Лекарь чуть содрогнулся, как будто эта фраза вызвала у него неприятные ассоциации, но промолчал.

– Что ж, взять его! – скомандовал Дэньярри. Гипты кольцом сомкнулись вокруг смелого самозванца, впрочем, не трогая его. В лицах некоторых читалось сочувствие. – Я не знаю, кто он такой, но если он столь умен, мы найдем ему применение, а пока пусть посидит в гостях у Черного Пятна.

Вопреки Митиным ожиданиям, врач не стал сопротивляться и спокойно дал себя увести, по пути легкомысленно помахивая стеком. Группа направилась в один из наименее гостеприимно выглядящих ходов, и тут Митя стал, как иногда бывает в снах, изо всех сил надеяться, что сейчас произойдет какое-нибудь внешнее событие, в результате которого он проснется… Событие же все не шло. Гипты, не прикасаясь к пленнику, довели его до отверстого хода, заполненного тьмой, и отступили назад. Врач помедлил, задумчиво глядя на стек, – кажется, именно этот предмет не позволял страже употребить оружие, затем, видимо, решив, что изображать из средства управления лошадью волшебный жезл не станет, вручил стек ближайшему гипту, хлопнул его по плечу и вступил в тьму.

Здесь действительно было очень темно; так темно бывает не просто там, где нет света, но там, где еще и не на что смотреть. Возможно, из-за того, что гипты рождались из земли, как гекатонхейры, и не были наделены теми же чувствами, что люди из плоти и крови, страх, испытываемый ими перед необъяснимой темнотой подземелий, был не настоящим иррациональным страхом, свойственным человеку, заблудившемуся в ночном лесу, а ощущением самонаведенным. Гипты боялись темных ходов, потому что их полагалось бояться, – там гнездились сущности, сроднившиеся с темнотою, а гипты, жившие в темноте всю жизнь, все-таки пытались бороться с ней свечами на обручах, причудливым освещением и всем укладом своего унылого шахтерского существования. Думая об этом, врач усмехнулся. Не странно ли, что он, плод людской цивилизации – а значит, чего-то, что может полнокровно существовать лишь при свете дня, – настолько спокойнее чувствовал себя здесь, чем хозяева мрачных подгорных закоулков? Озираясь, он не фиксировал никаких угроз, не чувствовал в темноте никакого подвоха.

Внезапно прямо у него под ногами кто-то охнул и заныл (иначе этот звук назвать было очень сложно). Врач остановился.

– Я Черное Пятно! – проныл голос с довольно жалкими интонациями. – Беги, спасайся!