Американский опыт

Боб покорно разоблачился: два черных тела, — безвольные, анестезированные, полумертвые, — изображали что-то. Ложь. Он не черный. Он не мертвый. Он не желает целовать это жалкое существо. Душа его кровоточит и стенает: заблудилась и стучит в окно, кусая запекшиеся губы… А тело парализовано.

— Ты всегда такой? — спросила обиженно.

— Нет, первый раз в жизни.

— Все равно, — решила Магда. — Теперь ты со мной связан на веки. И в будущей нашей жизни мы встретимся. Если ты не врал, что сильный, ты и для меня пробьешь дорогу, — улыбнулась совсем не пьяной улыбкой, а несло от нее многими напитками.

Боб не мог говорить. Он не мог слушать. Он ничего никому не хочет давать. Он сам нуждается в помощи. Он болен и стар и отравлен, — «другие препояшут тебя», — и ему страшно. Страх и грусть сдавили ему горло.

«Сабина», — взмолилась душа… Где-то теперь ходит, дышит синий цветок, спасительный, родной. Никогда в жизни он ее не любил больше, чем в эту минуту и не чувствовал реальнее — близость. «Сабина». Скорее повидать ее, объяснить, покаяться. Она поймет, простит, спасет.

Посторонние уже давно набились в комнату; безобразные пары фантастически склонялись, никли по углам. Хозяин, Болль, один трезвый, расхаживал по загаженной квартире, курчавый красавец, снисходительно и брезгливо усмехаясь.

Боб начал торопливо одеваться: прилаживать, застегивать отдельные части туалета — с пьяной старательностью… «Посмотрите, я хоть выпил, но отлично знаю, что и как надо в таких случаях делать». Без галстука, захватив у себя в шкафу пальто, он выбежал прочь: в ночь, в Harlem, в стужу.

22. Контрабас

Возле 116 улицы Боб Кастэр проник в Парк и там, на первой скамейке, уткнулся в небытие, в отсутствие. Но постепенно, все ускоряя бег и усложняя рисунок, вереница образов, звуков, красок, запахов, бешено замелькала перед ним. И все упиралось в одно: его жизнь не удалась. Вдруг вспомнил одно из своих ранних стихотворений. Там человек занимается мелкими, частными, даже подлыми, делишками, а в углу стоит ангел и, закрыв лицо руками, плачет. Из жалости к своему Ангелу весь содрогнулся: «Клянусь, я не предам тебя, я не сдамся, буду достоин тебя»… может он вслух пробормотал это. Неожиданно, с края скамьи, отозвался старческий голос:

— Спасибо, спасибо, так и надо.

Боб удивленно разглядел — почти рядом — фигуру старика, бездомного, грязного попрошайки. Кашлянув, тот вежливо произнес:

— Надеюсь, не помешал.

— Ах, мне все равно, — решил Боб.

— Один великий шахматист поучал, — начал бродяга, словно продолжая прерванную беседу: — в шахматах надо быть злым. Это верно и не верно. Вообще в жизни, в творчестве, надо быть злым. Царство Божие берется силою. Когда из мрамора высекают улыбку ребенка, следует удалить резцом ненужные пласты. А камень сопротивляется, в этом диалектика минерала. То же и в собственной душе и с людьми. Побольше жестокости в духовном плане. Царство Божие берется силою.

— Вы скульптор? — спросил Боб: разговор и внешность нищего были так неожиданны для Нью-Йорка.

— Нет, я мистик, — скромно сообщил тот. — Вы тоже мистик?

— Нет, я просто несчастный человек.

— На скамейках парков, в этот час, сидят только несчастные люди.

— Да, но мой случай особенный, — обиделся Беб: — Из белого я превратился в негра.

— Мне 60 лет, но такого явления, как банальное горе, я еще не встречал.

— Извините, чем вы собственно занимаетесь?

— Я музыкант, играл на контрабасе, — объяснил старик. — Вы себе когда-нибудь задавали вопрос: о чем мечтал человек, пилящий, щиплющий контрабас… К чему он готовился, когда посвящал себя музыке? Догадываетесь?

— Нет.

— Ну вот. Он мечтал о виолончели. Из неудачных виолончелистов получаются контрабасы.

— Это замечательно! — вскричал Боб. — Они родились виолончелистами, а жизнь их превращает в контрабасы.

— Совершенно верно. Совершенно верно.

— Извините, — спросил Боб: — Но вы, очевидно, теперь не играете и на контрабасе?