Амедео Модильяни

Удивительно ли, что последние два года его жизни превратились в какую-то долгую, затяжную и мучительную агонию, которую, казалось, уже ничто не может прервать. Он двигался к собственной гибели с тем безрассудством, вызовом и с той фатальной решимостью, с какими иные мученики-герои всходят на эшафот. Трудно читать воспоминания видевших его в те страшные годы людей: столько в них неприкрытого ужаса и какой- то непоправимой обреченности Модильяни.

Вот что, скажем, вспоминал его приятель Морис Вламинк: «Зимним утром 1917 года, стоя посреди мостовой у перекрестка бульваров Распай и Мопарнас, Модильяни презрительно разглядывал проносящиеся мимо такси, словно генерал на больших маневрах. Ледяной ветер так и пронизывал. Заметив меня, он подошел и сказал совершенно просто, как о чем-то, не имеющим для него сейчас ни малейшего значения: “Я тебе продам свое пальто. Оно мне велико, а тебе будет в самый раз”[¹ Виленкин В.Я. Амедео Модильяни. С. 209.].

Он пил, нередко буйствовал, хулиганил, его избегали, с ним боялись встречаться. Единственной радостью, которой одарила его жизнь в те последние годы, была тихая, милая девушка Жанна Эбютерн, с которой он познакомился в Академии Коларосси. Она стала последней его сильной привязанностью и любовью.

Жанна была женственна и скромна и как-то сразу, безоглядно, с детской чистотой доверилась Модильяни, разгадав в нем и огромный талант, и страдающее, оскорбленное сердце. Она горела тихой свечкой рядом с ним всю свою недолгую жизнь, ничего не требуя для себя и не пытаясь ничего изменить.

Модильяни кашлял, его стародавний туберкулез угрожающе рос, требуя лечения и каких-то безотлагательных мер, но все попытки ему помочь упирались в его упорное нежелание что-то делать и что-то менять. Когда в марте 1918 года выяснилось, что Жанна беременна, Зборовский решил их обоих отправить в Ниццу, на юг. Поехали туда всей компанией - Жанна, Модильяни, Зборовские и жаннина мать для поддержки. Но настоящей жизни не вышло и там. Модильяни по-прежнему пил, оставляя Жанну одну, переезжая с места на место и предпочитая сидеть по ночам в кабаках.

Впрочем, он успевал хорошо и много работать. И снова у него были лица, лица и портреты совершенно безвестных людей. Прекрасный, очень красивый по краскам, с какой-то ленивой кошачьей грацией портрет зуава (1918), Человек с трубкой (1918), трогательный и мечтательный Маленький крестьянин (около 1918), как будто зардевшаяся от смущения Молодая служанка (1919) и молодые матери с детьми на коленях: Сидящая женщина с ребенком (1919) и так называемая Цыганка с ребенком (1919).

И среди всех портретов обязательно Жанна. Сколько раз он писал ее за их недолгую совместную жизнь: Жанна в шляпе (Портрет женщины в шляпе, 1917), Жанна в белой рубашке, 1918), Жанна с длинными волосами {Портрет Жанны Эбютерн, 1919). Но, быть может, лучшие ее два портрета - это те, где она сидит просто на стуле, в скромном свитере и с волосами, строго убранными в пучок {Жанна Эбютерн, 1918; Жанна Эбютерн в желтом свитере, 1918— 1919). Редкая гармония, покой, тишина, плавные, мягкие линии, словно стекающие с ее умиротворенной фигуры, есть в этих портретах и что-то от старых русских икон - в мягком наклоне головы, в характерной позе, в условном рисунке, а главное - в ощущении целомудрия и не замутненной ничем чистоты. И как жаль, что этот покой и гармония сохранялись у Модильяни только в картинах как ностальгия о чем-то невозвратно ушедшем...

Жанна родила дочку 29 ноября 1918 года, которую тоже назвали Жанной, а 31 мая 1919 года Модильяни вернулся в Париж. Жанна была снова беременна, вместе они поселились в прежней своей мастерской на улице де ля Гранд Шомьер. В августе Зборовскому удалось выставить и продать несколько его картин в Лондоне и добиться восторженных откликов в лондонской прессе. Но это уже ничего не могло изменить.

Болезнь его прогрессировала, он страшно пил с ожесточением человека, приговоренного к смертной казни, и теперь его шатающуюся фигуру часто можно было видеть на промерзлых парижских бульварах.

«Однажды Инденбаум увидал его ночью на скамейке где-то поблизости от Монпарнаса. Он сидел, опершись на спинку скамьи, вцепившись в нее рукой, чтобы не качаться. Инденбаум к нему подошел; Модильяни, как будто разглядев его сквозь туман, показал рукой в ту сторону, где пересекаются бульвары Монпарнас и Распай, и сказал каким-то тяжелым голосом, в котором слышалось безнадежное презрение: “Ах, этот «Дом»!.. Эта «Ротонда!»... Как мне все ненавистно!..”» [¹ Виленкин В.Я. Амедео Модильяни. С. 243.]

«Иногда он чувствовал близость смерти. Как-то вечером он преодолел подъем на Монмартр, чтобы повидаться с Сюзанной Валадон, к которой питал почти сыновнюю привязанность. Он попросил выпить и, как рассказывают свидетели, плакал и напевал еврейскую религиозную песню. Возможно, это был кадиш, еврейская поминальная молитва, только ее и знали в неверующей семье Модильяни»[² Амедео Модильяни в воспоминаниях дочери и современников. С. 101.].