Амазонка пустыни

Фудутун был в полном парадном уборе. На его чер-ной шапке, точно сапфир, сверкал в бронзовой ажурной оправе голубой прозрачный стеклянный шарик, и два длинных пера эспри торчали из-под него вниз. На рос-кошном черном, тяжелого драгоценного шелка халате был художественно вышит серебром лебедь и вокруг него цветы и листья. Широкие рукава падали до локтя, а из-под них видны были рукава нижнего халата темно-синего блестящего шелка. Он сидел в большом резном кресле с подлокотниками и с малиновой бархатной по-душкой.

Сбоку, в другом кресле, сидел мандарин с розовым шариком — это был чиновник иностранных дел Фен-ты-мин, говоривший мастерски по-русски.

Два кресла были приготовлены для гостей.

Фудутун приветствовал Ивана Павловича и Фанни, вставши им навстречу, присел и протянул маленькую ху-дую руку с нежной кожей и тонкими пальцами.

Фудутун попросил гостей садиться. Фанни смотрела на его лицо, и ей становилось жутко. Мертвое лицо страшной маски было под парадной шапкой мандарина. Старое, сморщенное, бледно-желтого цвета, почти белое, с седыми бровями, с седыми усами и маленькой бород-кой, с узкими черными глазами. Оно поражало своей не-подвижностью. Он сел, оперся обеими руками о подло-котники и застыл.

Фен-ты-мин, так же парадно одетый, так же торже-ственно настроенный, задал обычные вопросы этикета: «как доехали», «не случилось ли чего». Он перевел отве-ты фудутуну, и тот на каждый молча качал головой.

Фудутун стал говорить.

Мертвое лицо маски было все так же неподвижно, глаза тусклые, и лицо не выражало ничего. Но странно, в гортанных, икающих и щелкающих звуках непонятных Фанни слов Фанни ощущала страшную, мучительную скорбь. Скорбь, перед которой смерть — ничто.

Ту же скорбь чувствовал в словах старого манда-рина и Иван Павлович, понимавший его из пятого в де-сятое.

В маленькой комнате было холодно. В углу мутными блестками отсвечивали на лбу, на толстых щеках, на гру-ди и животе золотого Будды огоньки курительных свечек. Мертвая тишина звенела кругом во дворце.

Длинные века неподвижного покоя смотрели с пыль-ных стен, оклеенных малиновой бумагой. Тяжелые дубо-вые стропила потолка были изъедены временем. Чуди-лось, что так же древен и дряхлый мандарин и что-то, что он говорит, говорит его седое время.

Фен-ты-мин переводил четко, выговаривая каждое слово, подыскивая цветистые сравнения и яркие эпитеты, которыми была пересыпана речь старого китайского чиновника, воспитанника Пекинской школы.

— Ты приехал в нехорошее время, сын мой и русский друг мой, — говорил фудутун. — Твое дело погибло. Твои деньги погибли, и все надо начинать сначала.

В Пекине революция. Если революция хороша в Ев-ропе, если новости тамошней жизни могут дать счастье европейскому народу, то для Китая — это гибель.

Обрезают косы. Уничтожают вековой обычай. Раз-рушают религию и выгоняют бонз из храмов. Разве мо-жет народ жить без веры? У бедняка отнимают утешение надежды возродиться в будущей жизни в образе богато-го купца. У нехорошего человека нет страха перед тем, что после смерти судьба покарает и сделает его скотом. Если после смерти ничего, если жизнь кончается здесь, каждый захочет насладиться этой жизнью и для всех не хватит. Потерян будет стыд и совесть, преступления по-кроют землю, и люди обратятся в животных.

Они прогнали Императора и Императрицу и гово-рят, пусть правит сам народ. Но ведь и раньше правили не Император и Императрица, а правили ученые люди из народа, мы, мандарины, и народ нас слушал, потому что знал, что за нами стоит знание, и слово наше — слово Императора. И мы старались делать так, чтобы хорошо было не одиночным людям, а хорошо всему народу, всей стране, хорошо Императору — богдыхану. Нас никто не выбирал, и мы ни для кого не старались, кроме Импера-тора, олицетворения Бога и справедливости.

Сын мой, разве возможно, чтобы на земле были одни бараны и не было львов? Покроют бараны всю землю, и негде им будет питаться, и станут ссориться и сталки-вать друг друга с круч в пропасти целыми стадами.

Сын мой, разве возможно, чтобы на небе не было солнца и луны, но были одни звезды? Или чтобы горы были равной высоты, или чтобы земля одинаково напо-ена была водой и давала травы и деревья одного роста?

Но есть у нас великий Хан-Тенгри, и ему первому при выходе посылает привет свой румяное солнце, и он розовеет, как роза долин, тогда, когда вся земля еще по-коится во мраке. И с него последнего срывает свою про-щальную улыбку заходящее солнце, и румянцем горит он до той поры, пока не отразятся в нем звезды.

Так установлено во веки веков.

Устами моими говорит отходящая мудрость, потому что я уйду сегодня и не вернусь…