Амазонка пустыни

— По пьяному делу, Иван. Обычно, по русскому пья-ному делу. Тифангуань кругом виноват. Надо было ему этой девицей хвастать. Пошли обедать. Ну, шуры-муры, вино, коньяк, портвейн. Вижу, у Василька уже ажитация начинается. Комплименты поанглийски так и сыплет. А она тает. Тоже пойми, друг Иван, и ее психологию. Какие-никакие языки не изучай, а ведь все китаянка, жел-тая раса. А тут белый — европеец. В Шанхае-то ее в ан-глийском пансионе, конечно, напичкали прямо трепетом перед белыми людьми. Полубоги! А Василек, надо отдать справедливость, по-английски, как настоящий англича-нин, так и сыплет. Да и вид джентльменистый. Ну и все ничего. Только после обеда и подают русскую наливку. Сладкая черносмородиновка. Бутылка в песке оклеена. Ярлык наш, «смирновский». Ну, московское сердце Ва-силька и размякло. «Гараська, — кричит, — «вождь ин-дейцев»! Гляди, московская запеканка! Наша родная! Ду-мал ли ты, что у чертей в аду, в самом подземелье, россий-ская гостья!» Ну и махнул ее на готовые дрожжи. Да и той подливает: «Мисс да мисс»… Нельзя, мол… «Рашен брен-ди», уважьте, мол. Она и подпила. А хорошенькая! А главное, брат Иван, ты знаешь, ведь у них ручки, паль-чики, ножки, ведь это, и правда, что-то неземное. Размяк Василек. Он и то дорогой все мечтал о китаянке. По-рус-ски мне планы свои развивает, как затащить ее к себе. А тифангуань сам китаянке по-русски говорит… Я ему и знаками, и словами. Куда! Расходился. И она к нему размякла. Думает — джентльмен. А он — совсем распоя-сался. Уговорил пойти посмотреть его ружья. Пошли.

Она свободная такая. Да и то, во хмелю были… Да… За-тащил он ее к себе, значит, и заперся. Ну, мне какое дело. Наутро, слышу, кричит. Бежим. Идрис и я. Дверь запер-та. «Ломай!» — орет, а сам рыдает. Что за притча… Взло-мали… Темно. Журчит что-то, запах нехороший. Ровно как скотину зарезали. Ну, зажгли ночники. Представи-лась же нам картинка! Маленькая темная фанза. На ши-роком кане матрас и тряпье китайское набросано в беспо-рядке. В стене ниша. И так чуть отблескивает на ней бронзовый Будда. Василек у стенки лежит лицом к стене и весь трясется и орет. А с края она. Мертвая. Черные волосы в две косы разделаны, рубашка вся в крови, рука в крови по локоть, глаза выпучены, нож уронила на ко-вер, а живот весь раскрыт, и кишки на землю ползут и еще трепещут, как живые… От такой картины и не Васильку испугаться. Ну, вытащили мы его. Только шум уже вы-шел. Хозяева узнали. Не скроешь. Не схоронишь. Ну, и пошла, брат, баталия. Кабы не Идрис да киргизы, заре-зали бы всех нас. Прискакал тифангуань с солдатами. Что крика было! Ей-Богу, до самой ночи в темноте, как демо-ны, дрались и орали. Уже ночью так голодного в кло-повник бросили. А где — и не знаем. Искали, допытыва-ли, ничего не нашли. Да и нам-то тут боязно стало хо-дить. Народ на нас волками смотрит.

— Ах, Гараська, Гараська! Вместо того, чтобы удер-жать, направить…

— По-пьяному, брат, делу. Ничего с ним тогда не столкуешь.

— Ну, вот что… Сегодня ночью ты и весь его кара-ван с лошадьми выходите за город. Приспособьте носил-ки на двух лошадях. Я, Идрис и Порох пойдем его добы-вать.

— И я, — тихо сказала Фанни.

— Зачем?

— Мне так страшно без вас.

Иван Павлович посмотрел на нее. Она побледнела, и тревога и страх светились в ее глазах. Ивану Павлови-чу стало страшно оставлять ее одну, хотя бы с Гараськой и казаками. Все вспоминался Кольджат, где он ее оставил, и вышло хуже. И Иван Павлович согласился взять ее с со-бой.

XXVI

— Капитана! Капитана…

Кто-то нерешительно дергал за ногу Ивана Павлови-ча. Он так крепко заснул после похода, после волнений, после всех этих разговоров. В фанзе было темно. В дверях стоял хозяин-китаец с ночником, тускло мигавшим у не-го в руке, а дунганин-солдат, обнаженный до пояса, бу-дил Ивана Павловича.

Пора.

Иван Павлович встал и принялся будить Пороха и Идриса.

Дверь в соседнюю каморку приоткрылась, и Фанни вышла к Ивану Павловичу. Она не спала, лицо у нее было бледное, глаза обведены большими темными кругами, веки стали коричневыми, черные зрачки горели больным лихорадочным огнем. Винтовка висела на плече, боль-шой нож — на поясе. Обмявшийся за дорогу армячок облегал ее тело мягкими складками. Из-под кабардин-ской шапки выбились развившиеся волосы, висящие не локонами, а прядками… У нее был больной вид.

— Вам нездоровится, Фанни? — спросил Иван Пав-лович.

— Нет. Я отлично себя чувствую. Но я так потрясе-на. Мне так стыдно за русское имя.

— Приключение, — чуть улыбаясь, сказал Иван Пав-лович.

— Ну, какое же это приключение! Просто свинство одно. А как вы думаете, дядя Ваня, он жив?

— Будем надеяться. Но перенес бедный Василий Иванович, должно быть, немало ужасов. Ну что же, По-рох, готовы? Веревку взяли? Клубок белых ниток есть?

— Все готово.