Амальгама

А началось все с визита штабс-капитана, прикомандированного к Генеральному штабу, во дворец Мальмезон, к бывшей супруге свергнутого Наполеона Жозефине Богарне. Разумеется, отправился он туда не один, а в числе свиты, сопровождающей императора Александра I. Кстати, именно тогда, прогуливаясь вместе с русским государем по аллее обширного парка, окружавшего со всех сторон ее дворец, она и простудилась, заработав ангину, которая и стала причиной ее скоропостижной смерти.

Дворец бывшей жены Наполеона был битком набит всякой всячиной, а долги у покойной оказались на баснословную сумму. И потому, желая как-то помочь наследникам расплатиться с ними, а заодно и внести свою лепту в коллекцию Эрмитажа, император договорился с Жозефиной о приобретении четырех десятков картин и ряде работ знаменитого скульптора Кановы.

Муравьев оказался среди тех, кому было доверено проконтролировать бережную упаковку и последующую отправку отобранного в Санкт-Петербург. За день управиться нечего было и думать, а потому все они вынуждены были заночевать во дворце, чтобы не мотаться по двадцать верст до Парижа и обратно.

Тогда-то и произошло с будущим губернатором удивительное приключение. Оставшись в одной из комнат, штабс-капитан долго не мог уснуть – сказывалось возбуждение, вызванное излишней дозой горячительных напитков, принятой накануне с остальными офицерами. Да и диван, на котором Муравьев улегся, располагался весьма неудобно – огромная луна светила прямо в лицо. Полежав с десяток минут и поняв, что заснуть не получится, Александр Николаевич встал и принялся расхаживать по комнате, прикидывая, а не пойти ли ему прогуляться по парку и подышать ночной прохладой – авось поможет.

Он пошел по длинной полутемной галерее и вдруг обратил внимание на одну из картин, кою поначалу, после длительного раздумья, выбрал император. На ней был изображен какой-то купец из Брюгге со своей беременной супругой. Эта картина, конечно, не шла ни в какое сравнение с выбранным государем ранее «Снятием с креста» Рубенса. Да и имя художника Ван Эйка тоже было несравнимо с Рубенсом, Рембрандтом, Андреа дель Сарто или Хальсом. Правда, чуть погодя, после того как выяснилось, что картину Жозефине подарил брат Наполеона Жозеф, который, будучи королем Испании, весьма бесцеремонно обращался с полотнами, висевшими в палаццио Нуэво, раздавая их направо и налево, Александр I отказался от мысли купить ее, равно как и от остальных полотен, привезенных из Мадрида.

Но, глядя на нее, штабс-капитан внезапно кое-что вспомнил и оглянулся. Так и есть – догадка оказалась верной. На стене напротив висело точно такое же зеркало, которое было изображено на картине.

Муравьев подошел к зеркалу вплотную, машинально провел рукой по стеклу и вздрогнул, испуганно отдернув руку и отшатнувшись – поверхность зеркала была горячей. Более того, зеркало ощутимо пульсировала под его пальцами.

«Перепил или прихворнул, вот и мерещится», – нашел он объяснение необычному явлению и потер виски – голова буквально раскалывалась, да и знобило. Вторично трогать зеркало он не стал, вновь обратив свое внимание на картину и пытаясь найти отличия между зеркалом, изображенным на ней, и тем, что висело на стене, но отыскать их так и не сумел. Даже рама была одинаковая, с десятком миниатюр, на которых были отображены Страсти Христовы. Притом, что любопытно, на полотне все миниатюры со стороны мужчины были связаны с живыми людьми, а со стороны женщины – с мертвецами. А кроме того, в зеркале на картине отчетливо были видны какие-то люди, коих на самой картине не имелось. Случайно вошедшие в момент позирования в комнату? Но тогда зачем понадобилось их изображать, да и как художник ухитрился за столь короткий миг не просто разглядеть их, но и запечатлеть на холсте? И для чего? Еще одна загадка. Вообще, что-то непонятное и зловещее таилось в этом зеркале, но трогать зеркало еще раз штабс-капитан не решился.

– Мысли в голове бродили, прямо скажем, нехорошие, кои и днем могут вызвать у особо нервических натур нечто вроде припадка, но сон меня сразил на удивление внезапно, а поутру я даже сконфузился: взбредет же эдакая чертовщина в голову, – продолжал губернатор. – Однако самое скверное началось следующей ночью. Менять комнату для ночлега я поначалу не хотел из врожденного упрямства, но, признаться, чуть погодя немало о том пожалел. Помнится, такого рода выпуклые зеркала по-французски отчего-то именуются «колдуньями». Не знаю, как иные прочие, а то, что висело в Мальмезоне, и впрямь можно было назвать колдовским, поскольку…

Дюма к тому времени слушал куда внимательнее, чувствуя, что история и впрямь небезынтересна и, судя по всему, вполне заслуживает нового романа, который можно так и назвать: «Зеркало дворца Мальмезон». «Нет, лучше замка, – внес он поправку в заголовок. – Замок звучит куда интригующе».