Алтын-Толобас

– Эк, куда хватили – дуэль. Тут вам не Европа. У здешних дворян, если поссорятся, знаете какая дуэль? Садятся на лошадей и хлещут друг друга кнутами по рожам, пока один не свалится. Я же говорю, рабская страна, никакого понятия о достоинстве. Кроме царя все холопы, до наипервейшего боярина. По здешним понятиям бесчестье может быть только от равных или низших, от высших никогда, пусть хоть на морду гадят. Если царь собственной ручкой какого князя или боярина за виски дерет или по щекам лупит – это только повод для гордости. Вот будет зима, начнется любимая царская забава. Государевы стольники – это вроде камер-юнкеров – будут нарочно во дворец к высочайшему выходу опаздывать. А знаете почему? Потому что опоздавших монарх велит в пруду купать и радуется, как ребенок, в ладоши бьет. Стольники нарочно орут пожалостливей да посмешней, чтобы его помазанному величеству угодить. Некоторые, конечно, от такого купания простужаются и помирают, но бывает и так, что Алексей Михайлович смилуется и пожалует что-нибудь: шубу для согрева или деревеньку на прокорм. Вот такие здесь дворяне. Да их возле дворца каждый день плетьми дерут, кто провинился. А вы – дуэль.

– И иностранцев тоже плетьми дерут? – поджавшись и бледнея при одной мысли о позорном наказании, спросил фон Дорн. Крики вице-министра Федьки про батоги он счел за пустые угрозы (где это видано, чтоб людей благородного звания подвергали порке?), а выходило, что зря.

Полковник только вздохнул, будто на лепет неразумного дитяти.

– Плети что – это и не наказание вовсе. Так, мелкое порицание. У нас тут один капитан из недавно прибывших проверял купленное ружье да пальнул в ворону, что сидела на кресте церкви. Били капитана кнутом, вырвали ноздри и сослали в Сибирь, навечно.

– За ворону?! – не поверил Корнелиус.

– За кощунство. О, друг мой, вы не представляете, что за обычаи в этой стране! Таких нелепых, безумных законов вы не сыщете и в Персии.

Кажется, полковнику доставляло удовольствие стращать новичка местными ужасами. Он крикнул служанке заварить свежего кофе да принести из погреба можжевеловой и, улыбаясь в усы, стал рассказывать такое, что фон Дорн только ахал.

– В шахматы играете? – спросил Либенау.

– Иногда. Не очень хорошо, но когда нужно скоротать зимний вечерок…

– Запрещено, – отрезал полковник. – За эту богомерзкую забаву бьют кнутом… А табак нюхаете?

– Нет, у меня от него слезы – не остановишь.

– А вы как-нибудь понюхайте прилюдно – просто из интереса, предложил коварный хозяин. – Вам за это по закону нос отрежут, так-то! С собаками играть нельзя, на качелях качаться нельзя, смотреть на луну с начала ее первой четверти нельзя. Скоро начнется жара, духота, так вы, дружище, не вздумайте купаться в Яузе во время грозы. Это колдовство донесут, на дыбе изломают.

– Хорошо, что вы меня предупредили, – поблагодарил взмокший от всех этих извещений Корнелиус. – А какие-нибудь невинные забавы дозволяются? Потанцевать с дамами, послушать музыку?

– У нас на Кукуе можете чувствовать себя, как в Германии, тут у нас свои законы. Но на Москве музыки не бывает – православная церковь почитает скрипки, виолы, флейты и прочие инструменты сатанинским ухищрением.

От упоминания о церкви мысли фон Дорна приняли иное направление.

– Какой вы веры, господин Либенау? – осторожно спросил он. – Римской или реформатской?

– Я родом из Нассау, – благодушно ответил полковник, – стало быть, протестант. Вы-то, поди, католик, раз родом из Вюртемберга? Это ничего, я придерживаюсь того взгляда, что вера – дело личное.

– Да, – с облегчением сказал Корнелиус. – Я католик и почти месяц не был на исповеди. Где мне найти священника?

– Нигде. – Старый вояка сочувственно развел руками. – Латинская вера в Московии строго-настрого запрещена. Нас, протестантов, еще терпят, но ни католического священника, ни костела вы здесь не найдете.

– Как же жить без исповеди и причастия? – ужаснулся фон Дорн.

– Ничего, живут, – пожал плечами Либенау. – Молятся перед образом. А кто похитрее – переходит в русскую веру. За это положено повышение по службе, щедрый подарок от царя. Перекресту жить в Слободе необязательно, можно и в Москве. И жениться на русской тоже можно. Многие так делают, особенно из торгового сословия, – презрительно скривился полковник. – Ради выгоды. Пройдет поколение, другое, и добрая европейская фамилия вырождается, такой уж тут воздух. Тех, кто здесь родился, «старыми немцами» зовут, а мы с вами – «новые немцы». Вот я видел из окна рядом с вами толмача Пашку Немцерова. Его дед был лучший часовщик в Старой Немецкой слободе, да польстился на царские заказы, перекрестился. Прошло полвека, и вот вам плод ренегатства – этакий ублюдок Пашка, и не немец, и не русский. Видали у него на лбу шишку? Это от молитвенного усердия, всё земные поклоны кладет. Живет при церкви, на клиросе выпевает. Хорошо, в ворота не сунулся, собака, а то я б его пинками прогнал.

Командир сердито запыхтел, стукнул по столу – фаянсовый кофейник подскочил и выплеснул из носика на скатерть черную жидкость.