Алтын-Толобас

«Царственной большой печати сберегатель приговорил служилого немца капитана Корнея Фондорина не мешкая из Разбойного приказа отпустить, ибо вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо. А ежели кто тому капитану Фондорину чинил бесчестье или обиду, того обидчика, на кого Корней покажет, заковать в железа и бить кнутом нещадно, даже до полуста раз».

Из тени вышел и второй. В серебряном кафтане, островерхой собольей шапке, лицом черен.

– Иван… Иван Артамонович, – всхлипнул фон Дорн, еще не до конца поверив в чудо.

– Указ боярина слыхал? – строго спросил арап у дьяка. – Вели руки развязать. Кнута захотел?

Пытошный дьяк, и без того бледный, сделался вовсе мучнистым.

– Знать не знал, ведать не ведал… – залепетал. – Они и именем не назвались… Да господи, да если б я знал, разве б я… – Поперхнулся, закричал. – Веревки снимайте, аспиды! Одежу, одежу ихней милости поднесите!

Матфеевский дворецкий подошел к Корнелиусу, хмуро оглядел его, помял сильными, жесткими пальцами ребра.

– Цел? Поломать не успели? К службе годен?

– Годен, Иван Артамонович, – ответил фон Дорн, натягивая телогрей от обрывков рубахи отмахнулся. – Но еще немножко, и надо бы отставка. По увечности.

Арап покосился на дыбу, на жаровню.

– Ну, я тебя на воле подожду. Тут дух тяжелый. Только недолго. Корней. Служба ждет.

Вышел.

Корнелиус помял задеревеневшие запястья. Вот так: «Вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо» – и весь сказ. Нет, определенно в русском судопроизводстве имелись свои преимущества.

Он повернулся к Силантию, взял одной рукой за бороду, другой ударил в зубы – от души, до хруста. Не за то, что палач, а за прибаутки и за «червя».

Подошел к дьяку. Тот зажмурился. Но вся злоба из капитана уже вышла с зуботычиной, потому дознавателя фон Дорн бить не стал, только сплюнул.

Иван Артамонович ждал в санях, рядом – медвежья шуба, приготовленная для Корнелиуса.

– Быстро управился, – усмехнулся арап. – Не сильно обидели, что ли?

Капитан скривил губы, садясь и укутываясь в шубу.

– Ну их, собак. Только руки грязнить. Спасибо, Иван Артамонович. Ты меня выручал.

– Грех верного человека не выручить. – Арап тронул узорчатые вожжи, и тройка серых коней покатила по желтому снегу. – Адам Валзеров до меня только в полдень добрался, прежде того я с боярином в царском тереме был. Как прознал я, что тебя в Разбойный сволокли, сразу сюда. Хорошо, поспел, а то тут мастера из человеков пироги с требухой делать. Только вот что я тебе скажу, Корней. Рвение трать на солдатскую службу, лазутчиков у боярина и без тебя довольно. То во дворце подслушиваешь, то к злохитрому Таисию на двор забрался. Поумерь пыл-то, поумерь. Что мы тебя из пытошной вызволили, за то не благодари. Артамон Сергеевич своих ревнителей в беде не бросает – об этом помни. А что Таисий, пёс латинский, заодно с Милославскими, про то нам и так ведомо, зря ты на рожон лез. Ничего, как наша возьмет, со всеми ними, паскудниками, расчет будет.

– Как это – «наша возьмет»? – спросил капитан.

– А так. Завтра поутру придет московский народ в Кремль, большой толпой. Станут Петра царем кричать, а в правительницы царицу Наталью Кирилловну. Уж ходят наши по Москве и посадам, шепчут. Федор и Иван-де слабы, немощны. Лекаря говорят, оба царевича на свете не жильцы, в правители не годны. Иди, капитан, отсыпайся. Не твое дело боярским оком и ухом быть, твое дело шпагу крепко держать. Завтра будет тебе работа. С рассвета заступишь со своими на караул вокруг Грановитой палаты, там будет Дума сидеть. Стремянных и копейщиков близко не подпускай. Если что – руби их в капусту. Понял, какое тебе дело доверено?

Что ж тут было не понять. В капусту так в капусту. Корнелиус блаженно потянулся, окинув взглядом белую реку с черными прорубями и малиновую полосу заката на серебряном небе… Жить на Божьем свете было хорошо. А чудесный спаситель Иван Артамонович хоть и черен ликом, но все равно ангел Господень, это теперь окончательно прояснилось.

* * *

Отсыпаться Корнелиусу было ни к чему – слава богу, наспался, належался в «щели». Отдав поручику необходимые распоряжения по роте (проверить оружие и амуницию, из казармы никого не отпускать, шлемы и панцири начистить до зеркального блеска), фон Дорн переоделся, опрокинул на ходу чарку водки – есть было некогда, хоть и хотелось – и в седло.