Алтын-Толобас

В руке держала малую грифельную доску и счеты с костяшками, на каких купцы считают – не иначе, шла к Андрею Артамоновичу, учиться вместе с братом арифметике (и зачем только высокородной девице эта низкая наука?).

Корнелиус не поворачиваясь – словно и не видит – нажал под шляпой рычажок боя и сразу руку отнял, на колено положил. Сам сидит, искоса по отражению в зеркале за Сашенькой следит.

Та шла себе, стуча каблучками по дубовому паркету, да вдруг замерла: откуда ни возьмись полились волшебные переливчатые звуки – приглушенно, как бы из-под земли или, наоборот, из надземных сфер. А фон Дорн сидит, вроде и не слышит ничего, только мизинец руки, положенной на эфес, оттопырил, чтоб луч на перстне поиграл.

– Капитан… Как тебя… Корней! – шепотом позвала Сашенька.

Здесь Корнелиус, конечно, вскочил, повернулся, поклонился самым учтивым образом – париком чуть не до пола.

– Да, ваше сияние? (Так перевел на русский Durchlaucht[11]).

– Слышишь? – боярышня боязливо подняла розовый пальчик, ресницы так и затрепетали. – Слышишь?

Фон Дорн наморщил лоб, словно бы прислушиваясь. Недоумевающе развел руками.

– Лошадь кричит? Это Зюлейка, гнедой кобыл Иван Артамонович. У нее будет дитя.

– Да не кобыла! – досадливо махнула Сашенька. – Вот, вот! Музыка райская!

Взгляд, обращенный на Корнелиуса, был одновременно испуганным и в то же время исполненным надежды на чудо.

Капитан проговорил заученную фразу – красивую и без единой ошибки:

– Я человек простой и грешный, мне не дано слышать райскую музыку. Это могут только небесные создания.

И снова поклонился – почтительно, без дерзкой галантности.

Боярышня, наклонив головку, послушала бой еще немножко, потом вдруг быстро подбежала к стулу и сдернула шляпу.

– Это что? Табакерка с музыкой? Да ты. Корней, шутник!

Схватила будильник и звонко, не хуже серебряных колокольчиков, рассмеялась.

– Какой красивый! А зачем цифры? И небесные знаки?

Корнелиус смиренно объяснил про устройство будильника и с поклоном сказал:

– Позволте, ваше сияние, подарить вам этот скромный подарок.

Сказал – и сердце стиснулось, все-таки жалко было отцовского будильника.

Но устроилось всё лучше некуда. Будильник Александра Артамоновна в дар не приняла, на шутку не рассердилась и с того дня стала фон Дорна отличать. Улыбалась уже со смыслом, как другу. Если ехала кататься в санном возке, велела скакать следом. А один раз, на прогулке в Сокольниках, попросила обучить пальбе из пистоли. Когда боярышня двумя ручками взяла рукоять, а Корнелиус стал наводить дуло, её разрумянившаяся от холода щека оказалась совсем близко, и от этого с капитаном приключился немыслимый конфуз – промазал с десяти шагов по толстому стволу. Сама же Сашенька его и утешала.

Человек не властен над своими фантазиями. И стали фон Дорну грезиться видения одно несбыточней другого. Мечтать ведь никому не возбраняется.

Скажем, загорелся чудесный каменный дворец, со всех сторон пламя, холопы от жара разбежались. Корнелиус вбегает в окутанную дымом светелку, подхватывает ослабевшую Сашеньку на руки, выносит наружу, и она в благодарность целует его в опаленные усы. Ради такого впору было самому палаты запалить. В Москве что ни день где-то горит, никто и не удивится…

Или, еще лучше, спасти самого Артамона Сергеевича от покушения или какой-нибудь другой смертной опасности, а в награду боярин, как в сказке, скажет: «Женись, храбрый и верный рыцарь Корнейка, на моей единственной дочери». Конечно, капитан фон Дорн по матфеевским меркам голодранец и знатности невеликой, но ведь и сам экселенц не из Рюриковичей, простой дворянский сын. Враги за глаза ругают его худородным. А что до различия в вере, то ради Сашеньки и перекреститься бы можно. Бог простит, потому что Он за любовь многое прощает.

Когда фантазии заходили так далеко, Корнелиусу становилось стыдно и страшно, ибо тут уж пахло пагубой христианской души. А главное – грешил он помыслами попусту, безо всякого резона, потому что у Александры Артамоновны жених уже наметился, и презавиднейший. Василий Васильевич Галицкий: богатый, умный, просвещенный, собой писаный красавец. Галицкие первая среди шестнадцати знатнейших фамилий, которые веками составляли самую опору престола. На четвергах Галицкий бывал всегда, ни одного не пропускал. Сидел на почетном месте, рядом с хозяином, но всякий раз поворачивал стул так, чтобы и Александру Артамоновну видеть.

Покручивая холеный пшеничный ус (бороду брил), князь умно изъяснял и о государстве, и о торговле, и о военном деле. По всему он получался полный матфеевский единомышленник, так что Артамон Сергеевич только одобрительно поддакивал. С иностранными гостями Галицкий говорил по-латыни и по-французски – те тоже восхищались блестящим собеседником. Как ни высматривал Корнелиус, придраться в Василии Васильевиче было не к чему, превосходил он мушкетерского капитана решительно по всем статьям.