– Знаешь что, – предложил Данилов, – если ты более не намерен… отдыхать, может быть, ты сходишь в парную? В Сандуны или в Марьинские бани. Сам я сегодня не могу, но я тебе адрес дам…
– В какую уж тут парную, – вздохнул Кармадон.
Он чуть ли не плакал. Такой ли он прибыл на Землю из своей волопасной далекой и бурной жизни! Тогда он был устал, но могуч, тогда он верил в себя и верил в свои грядущие подвиги, рискованные, но уж и со страстями, тогда он был вулкан, а теперь он – пластмассовая пепельница с угасшими окурками, тогда он имел своим девизом слова: «Ничто не слишком», а теперь ему, наверное, было бы стыдно вспомнить о них, тогда он был бас, а теперь он тенор, лирический и тихий, способный спеть лишь Трике, да и то в народной опере мукомолов. Укатали Кармадона волопасные бдения, видно, и асом со спецзаданием он уже не мог себя ощутить. Восемь дней назад, при явлении Кармадона, вышло само собой, что Данилов почувствовал себя станционным смотрителем, принявшим влиятельного камергера, когда-то однокашника. То есть так низко Данилов себя не ставил, но что-то подобное ощутил. Пусть и минутное, но ощутил. Теперь же Данилов готов был стать чуть ли не опекуном Кармадону, так все в госте изменилось за неделю. Данилов погладил брюки, тут он услышал возглас Кармадона:
– Ну это уж слишком! «Синий бык – имп..!» Данилов, разве такое могло быть?! Даже и во сне?
– Как тебе сказать… – осторожно начал Данилов.
Кармадон швырнул на пол газету с заметкой о странном поведении принсипского синего быка, так швыряют рецензии, отметил Данилов, разобрав только, что рецензия ругательная, и не желая вдаваться в подробности. Из чувства протеста и самосохранения. Кармадон смотрел теперь на Данилова, и Данилов знал: Кармадон надеется, что он, Данилов, сейчас назовет газету бессовестной.
– Значит, было что-то… – сказал Данилов.
– Они врут! – возмутился Кармадон и взглядом превратил газету в туалетную бумагу. – Что же, и эта Синтия входила ко мне? И заявила, что бык – импотент? Да как она посмела! Да я разыщу ее теперь!..
– Она входила. И так сказала. И была возмущена быком Мигуэлем не меньше, чем ты теперь ею…
– О ужас! Ужас! – Кармадон закрыл глаза и откинул голову. – Я так мечтал побыть синим быком! И я ведь был синий бык!
– Да, ты был бык, – согласился Данилов.
– Нет, после такого позора мне надо проситься куда-нибудь на последнее дело! Пыль какую-нибудь пересыпать в канавах на Сатурне, чтобы дурачить звездочетов!
И Кармадон затих.
– Оставь эти мрачные мысли, – сказал Данилов. – У тебя еще все впереди. Успокойся.
– Нет, после этой газеты я не успокоюсь! Иначе мне хоть и не возвращаться с каникул… У тебя есть гантели?
– Есть, – сказал Данилов, – пятикилограммовые.
– Хорошо. Я начну с зарядки.
– Начни… Потом сходи в парную.
– И схожу. Я себя пересилю.
«А что, – подумал Данилов, – и пересилит…»
– Тоже мне Синтия! – покачал головой Кармадон. – И коровы этого Бурнабито! Небось какие-нибудь дохлые и забитые…
Однако вечером, вернувшись с исполнения «Барабанщицы», Данилов опять увидел Кармадона унылым. На кухонном столике он обнаружил чужую газету, грязную, мятую, и на ней – следы закуски. И запахи на кухне стояли чужие.
– Пил с кем-нибудь? – спросил Данилов.
– Да. В бане познакомился с двумя.
– Кто такие?
– Из вашего дома. Один водопроводчик. Коля. Другой из твоего театра. Скрипач. Земский. Николай Борисович.
– Да, – кивнул Данилов. – Земский у нас сегодня на больничном. Люмбаго. Зад, что ли, он в бане-то грел?
– Нет, выше.
– И кем же ты им назвался?
– Твой детский друг. Содержались вместе в детском доме. Теперь живу в Сибири. Специалист по молибдену.
– Сибирь большая.
– Мне старуха, которая у вас внизу сидит, то же самое сказала. На твоем месте я давно бы эту старуху превратил в растение. Я ей объяснил, что я из Иркутска.
– Что же, Иркутск – хороший город, – сказал Данилов. – Но ты опять не в духе?
– А-а-а! – махнул рукой Кармадон. – А может, это все от познанья?
– Что от познанья?
– Ну… – смущенно сказал Кармадон, – странный случай с Синтией и… другие странные случаи…
– Не понял.
– Может быть, бессилие мое от излишнего познанья?
В глазах Кармадона была печаль, будто он открыл в себе болезнь, от какой его дальнейшая жизнь могла выйти лишь сплошным страданием. «А ведь он кроткий сегодня, – подумал Данилов. – Прежде он непременно бы привратницу Полину Терентьевну произвел в кактус или в авоську с большими дырами, а нынче был деликатным и с ней, и с Земским, и с водопроводчиком Колей…» Тихая жалость к Кармадону опять возникла в Данилове. Он простил Кармадону повешенную Наташей трубку.
– Почему же именно от познанья? – спросил Данилов, спросил не для себя, а как бы давая Кармадону возможность усомниться в истории собственной болезни.
– Данилов, ты наблюдал наших знатоков и теоретиков? Они лысы, беззубы и бессильны от познания!