Альпинист в седле с пистолетом в кармане

Считалось, что мы едем воевать в горы, поэтому было захвачено альпинистское снаряжение. У всей нашей команды были пуховые спальные мешки и полные рюкзаки веревок и крючьев. Солдаты, ехавшие с нами, разглядывали все это с удивлением. В вагоне не было не только офицера, но и просто старшего. Это создавало состояние дополнительной неопределенности.

Как я потом узнал, в течение всей войны состояние неразберихи было доминирующим, главным и постоянным ощущением участников этого апокалипсиса. Только генералы, сидя в своих блиндажах, видели ее закономерности, глядя на раскрашенные карты.

А поезд долгими часами то стоял на запасных путях, то ехал без остановок через полустанки и станции, и мы писали в дверную щель, только слегка стесняясь присутствующих.

Я и, наверное, другие были погружены в свое прощание. В нашем вагоне не было ни одного Василия Теркина. Все молчали. На противоположных нарах, свесив ноги, сидели двое: Старик, лет сорока, в железных грибоедовских очках, ковырявшийся в своем сидоре, и очень моложавый, на вид лет пятнадцати, парень — Мальчишка. Он держал в руках крохотную гармошечку. Не то игрушечную, не то сделанную деревенским мастером. Мальчишка нажимал клавишу и долго слушал, как она звучит. Потом молчал. Потом брал другую ноту и так же долго слушал ее. Володя Буданов сел, спустив ноги, послушал юношу и сказал: «Сыграй что-нибудь». Мальчишка молчал. Старик, постоянно забывая содержимое сидора, вынимал, проверял и прятал свертки, вспоминая, что в них лежит, и опять, забывая, проверял.

— Сыграй что-нибудь! — сказал Карп, имевший пристрастие к пению.

— А что?

— Что хочешь.

— Меня зовут Серафим, — зачем-то сказал мальчишка и запел очень высоким голосом, почти фальцетом:

Меня взяли на войну,
Да не п… ши ни одну.
Да-да, ни одну,
Да-да, ни одну…

Карп вздрогнул и больше не просил Серафима петь. Но тот продолжал:

И зачем она, проклятая война,
Катя ходит там по улице одна.
И когда б теперь никто не воевал,
Я б на бревнах Катю обнимал.

Я б ее за плечи обнимал,
Может быть, потом поцеловал.
Катя сладкая и темная лицом,
Схороводится теперь с тем старым подлецом.

А меня везет железкин эшелон,
В люке видимо движение колонн.
. . .
Меня взяли на войну,
Да не п… ши ни одну.

Буданов спросил: «Ты сам сочиняешь?»

— А чего их сочинять. Они сами сочиняются. Пою, что поется.

— Ну, спой еще, — попросил Володя.

Мальчишка не отвечал некоторое время, потом поднял свою гармошечку:

Что ж ты, Катя, носишь косу,
Берет носишь набекрень.
Может, пуля меня скосит,
Не понюхаю сирень.

— Повеселей что-нибудь сочинить не можешь?

— Я не сочиняю, я с вас списываю. А чего веселого опишешь? Посмотри на себя.

— А ты сочини, чтоб мы повеселели.

— Про веселое просишь?..

Вот бычки по травке ходют,
Хвостами машут весело…

— Вот тебе про веселое, — потом продолжает, —

А в загоне перед бойней
На глазах у них стекло.

— Ну тебя! — сказал Старик, рассердившись. Но Серафим продолжал:

Дождичек на трактор каплет,
Дождик трактор не сломает.
Тракторист целует Катю,
Для чего, не понимает.

— Это ты, что-ли, тракторист?

Певец не отвечал. Лег назад, на спину, гармошечку положил на живот.

Песни Серафима я тут же записал. К сожалению, такое состоялось один раз за всю войну. Дальше было не до этого.

… Воспоминания запеклись.

В начале июля Ирочка писала Дине…

«… А здесь, в Ленинграде, у нас образовалось братство жен. В самом трудном положении жена Карпа — Анжелика. У них четверо детей. (Позже, в блокаду умерла она и умерла одна дочь, остальных детей вывезла его сестра Фира — настоящее имя ее Фекла.) А Карпу, несмотря на то, что он доцент и Кандидат экономических наук, всего тридцать лет. Он выглядит очень молодым. Мне рассказывали, что когда он был уже студентом, то ходил на лекции в коротких штанишках и с пионерским галстуком. Карп был первым пионером Ленинграда и ездил на съезд в Москву как почетный пионер. Ну и что? А мой Левка ходил на лекции, на первом курсе, в красной майке (без рукавов). Теперь это смешно, а тогда, в 32-м году, это было тоже смешно, но лучше, чем прийти в галстуке.