Аллея всех храбрецов

Дежурства в отделе ввели недавно, после пожара в комнате прибористов. Теперь, согласно инструкции, приклеенной на внутренней стороне обложки журнала дежурств, дежурному вменялось выключать при уходе рубильник, опечатывать отдел и сдавать ключи в приёмную зама Главного. Кроме того, дежурный должен был проверить: сдана ли техдокументация архива и спецотдела. В нововведённом журнале дежурств отмечались приход и уход дежурного, а также его замечания.

«Инженер т. Цой Л. И., – было в одной из первых записей, – уходя с работы, не выключила прибор из осветительной сети, за что на неё наложили штраф – 5 рублей.

…28.Х. Инженеры тт. Гаушус Э. В. и Кондяков Ю. А. по окончании рабочего дня не сдали закрытые документы (объявлен выговор, номер приказа такой-то)».

Мокашов полистал журнал, пока не наткнулся на записи теоретиков.

«17.V. Приступил к дежурству в 7.35. Картина обычная – все открыто. Ушёл в 19 ч. 30 м. Осталась масса народу.

18.V. В комнате 430, вероятно, от сильного удара ноги какого-то злоумышленника, выбито нижнее стекло, в правой створке двери.

19.V. Ввиду отсутствия ключей некоторых комнат сотрудники используют расчёски.

21.V. Пост принял. Пожара за ночь, кажется, не было.

23.V. В обед произошло ЧП. В коридоре появилась собака…»

Мокашов закрыл журнал и пошёл в свою комнату. В последнее время теоретиков из комнат-клетушек свели в две большие, светлые.

Та, в которой размещался сектор Вадима, имела четыре окна и шестнадцать однотумбовых столов. Семнадцатым был двухтумбовый стол Вадима. У Чемборисова стол был тоже нестандартным, остатки прежней роскоши, какое-то ископаемое, обтянутый сверху зелёным сукном.

– Ну, вот, наконец, – приветствовал появление этого стола, зашедший в комнату Вася – Мешок Сказок, – у вас появились шикарные вещи. А с ними и комната обретает лицо.

– Да, – поддакнул Вадим. – Хоть стиль какой-то. К сожалению, остальные столы выпадают из него.

– А что? – спрашивал Вася. – Не так-то просто превратить рабочую комнату в подобие казино. Сегодня к этому сделан существенный шаг.

Теоретики молча разглядывали стол, побывавший во многих переделках. О них напоминал, например, длинный, неумело зашитый шрам. Потом шрам исчез под наносами периодической информации, потому что Чембарисов был отдельским информатором.

Когда бумажные монбланы стали угрожать обвалом, Чембарисов разгрузил свой стол. Первоначальными местами захоронения он выбрал книжные шкафы, перегораживающие комнату. Но почта и отправления ГОНТИ выплёвывали новые поступления на его стол, и комнату ожидало неизбежное погребение под слоем макулатуры, если бы творческая мысль не нашла выход из, казалось, бы безвыходного положения. Кому-то из теоретиков пришло в голову писать на чистых обратных сторонах листов, и гору поступлений расхватали в несколько дней.

В углу комнаты, над столом Вадима распласталась карта Луны. Рядом с вырезки из иллюстрированного журнала скалил сдвоенные зубы орангутанг Буши. При посещении комнаты крупным начальством Буши уходил «в подполье», за край лунной карты, исписанной телефонами по краям.

Мокашов сел у окошка, за стол Вадима, прямо «под Луной». Не хотелось думать о работе, лучше о приятном, личном, о том, что, казалось, само заполняло голову.

Суматоха последних дней не оставляла времени на размышления. Он жил без планов. И потому в начале недели воскресенье казалось Мокашову таким далёким и неопределённым, что он и думать о нём не хотел. Но теперь оно становилось реальностью, и после многих трудовых воскресений было желанным и на носу, а потому требовало к себе внимания. Славка предлагал поехать на водохранилище: «Нечего делать здесь». Но Мокашову хотелось определиться самостоятельно.

«А не махнуть ли на рынок? – подумал он. – Прямо с утра пораньше. Ходить между прибывающими возами, между всем этим взвизгивающим, ржущим, зазывающим; между мешков с картошкой в дальнем конце или у крытых прилавков с молоком и маслом в тряпочках в центре, с блестящей, вымытой зеленью, восковыми боками яблок, семенами цветов и живыми кроликами. Покупать что-то, пробовать, говорить со случайным собеседником „про жизнь“, про погоду, про виды на урожай, про рыбалку и старые времена. И от этого праздника и пестроты лиц, движений и звуков у него закружится голова и покажется всё нереальным и сказочным, точно из снов».

В стороне на пригорке, где просвет между деревянными крытыми павильонами, на железных стульчиках, взятых напрокат из пивного павильона сядут музыканты. Перед ними пюпитры, тоже железные. Ноты скреплены прищепками. Золото-серебро труб сверкает на солнце. Возле музыкантов толпится народ.

– Раз-два, начали, – скомандует трубач, и рука его с несвежей манжетой взмахнёт, оторвётся от нот, и над рынком и пустырём и начинающимися за ними дворами, поплывут тягучие звуки вальса.

Затем он двинется к выходу, туда, где торгуют вениками и пёстрыми букетами цветов, к ларечку с надписью: «Вино».

– Чем угощать будете?

А усатый дядько в расшитой рубахе нацедит через марлечку терпкого венисского, поставит:

– Спробуй.