Алла Амуон Ра

– Здравствуй, девушка, – необычно заговорила странница, что не сразу распознала староста язык родной. Видать издалече принесло несчастную, где помешался русский язык с ветрами дюжими, с жарой сердитой, водами глубокими, порогами крутыми. – Ищу я одну премудрую старицу, однажды мне несчастье предрекшую. Ищу давно ее по всем краям и весям степи черноземной. Говорят, сюда поселилась старая доживать свой век. Хочу спросить совет ее мудрый. – И глазами яростно сверкнула, не в силах без приглашения забор перейти.

Обомлела Павлина Куприяновна от разговора непредвиденного и не знала что отвечать, всматриваясь в образ забытый, распознавая в нем давнюю свою знакомую, с кем однажды беседа последняя и впрямь сложилась. Но не узнавала в морщинах горестных, глазах потухших, фигуре сгорбленной раскрасавицу гордую Марлену Семируку, что однажды покинула земли родные и отправилась одна-одинешенька в дальние края счастье пытать, а напоследок спросила тогда еще жену старосты Курдюмова Кронида Егорыча, ждет ли ее счастье в пути? Просила благословенья – да не дождалась ни того, ни другого.

– Здравствуй, добрая странница, – отвечала Павлина и в пол закланялась, – нет уже той старицы, о которой спрашиваешь. Я за нее. Коли хочешь – с меня взыскивай. Попробую тебе помочь. Заходи в дом, отдохни после дороги дальней, отпей кваску, откушай хлеба.

И после слов таких радушных словно ворота невидимые отворились для истерзанной души. Недолго думая, ибо деваться было больше некуда, залетело черным облаком Марлена в терем Павлины, а следом за ней пожухли трава, обсохли деревья, малина, скрючившись, будто злым инеем тронутая, опала черными гроздьями на землю сухую. С печалью на все это глядючи, посильнее дверь затворила за гостьей тяжкой Павлина Куприяновна, чтоб весь морок в дом вошел и ничего на улице не осталось.

Усадили посетительницу на самое почетное место, налили квасу, отломили добрые куски домашнего пирога – да в горло сухое не лезли угощения. Ничему не радовалась Марлена, все ей казалось пресным да скучным.

– Как же ты меня учить жизни будешь, если сама молодка совсем? – интересовалась зло старуха, костлявыми пальцами перебирая.

– Так если не учить, просто с тобой поговорить могу, по душам, если пожелаешь, – усаживалась напротив молодая хозяйка.

– Сколько же тебе годков, что ты неразумно всех к себе в дом приглашаешь и душу открываешь? – выдохнула смрад темная гостья, пытаясь ужалить словом молодую женщину. И заметила Павлина, как осел тот смрад на руках ее молодых, покрывая сыпью кожу, как от крапивы колючей.

– Год за пять идет, когда любимым делом занимаешься, в мире с родными живешь, благо творишь для своей земли и плоды ее благодарственные в ответ принимаешь… Вот и летит время быстро-быстро, незамеченным, – улыбнулась молодая женщина истине простой, которую каждый малый знал. – Ну, а душу открывать легко – если нет ничего в ней скрытного, чтобы перед другими прятать приходилось. Чем богаты – тем и рады поделиться.

– Ладно говоришь… Тогда разгадай загадку мою мучительную, с которой я вот уж много лет по земле брожу и всех выспрашиваю, – и достала из-под стола лопату свою деревянную, что поначалу Павлина за косу приняла. – Коли правильно ответишь – дальше пойду, а коли неправильно – останусь в твоем доме жить. Навсегда.

Куда ни приду с терзаниями своими – люди сторонятся меня, ибо несчастье за мною по следам стелется… И чем больше гонят, чем больше злятся, тем сильнее меня привязывает к ним… Морок, хвори, ругань, ссоры… пока не скажет кто-то мне, что эта за вещь и что делать теперь с ней? – и помахала перед Павлиной деревянной оглоблей.

Не торопилась Павлинушка с ответом. Знала, беда – не вещица и не барахло, несчастье – труд упорный многолетний, одним словом не пересказать.

– Поведай мне, тетенька, пожалуйста, как жизнь твоя сложилась после того разговора со старостой. Неужели несчастливо, как пророчилось?

– Озлобилась я тогда на Павлину Куприяновну и решила ей назло счастливой стать, во что бы то ни стало, – довольно согласилась рассказать свою историю Марлена, маревом объятая, от которого пауки паутины свои липкие неторопливо ткали, оплетая светлый теремок ивакинский. – Уехала в края далекие, желая по-другому жизнь начать, по своим правилам, вопреки канонам. Знала бы ты, девица, какие алмазы в этих пальцах хранились, какие самоцветы голову гордую обрамляли, каких высот эти глаза видывали, какие желания исполнялись – и не снилось вам, деревенщинам! Все твое Ивакино с жителями да скотом бы враз купила во владения вечные.

– Постой, уважаемая, – говорила хозяйка молодая, с печалью отмечая, как свет из окон меркнет в паутинах темных, нарастающих – где же это видано, чтобы родина продавалась? Нет таких сокровищ, нет таких богатств, чтобы душу рода своего заложить во владение чужое. Ни один русский человек себя не продаст ни за камень, ни за монету, ни за что. Ибо есть нечто неразменное.

Рассмеялась ехидно темная женщина, простоту и доброту за глупость принимая.