Алхимия

Несмотря на все трудности, связанные с пониманием утверждений о вере и безверии в Бога, применительно к Рабиновичу я бы поверил и в то, что он верит в Бога, и в то, что он не верит в него. Доказательством этого для меня является жизнелюбие Рабиновича. Его жизнелюбие многообразно, он весь есть жизнелюбие. Но я бы особо выделил два его проявления. Прежде всего следует назвать необычайную жадность к жизни, которая выражается в том, что Рабинович не упускает ни одной возможности жизни, которую ему посылает судьба и освоение которой зависит от его готовности пойти ей навстречу, независимо от того, идет ли речь о чувственных удовольствиях, социальных акциях, знаках признания, дружеских встречах, служебных обязанностях. Вот уж кто мог бы безо всякого преувеличения повторить вслед за поэтом: «Мы любим всё». Рабинович живет не только жадно, он живет еще и подробно. Он весь отдается тому эпизоду жизни, в котором находится. Он живет так, как если бы жизнь была постоянно длящимся мигом. Для него не то что нет прошлого и будущего, а прошлое и будущее сосредоточены в том миге жизни, который он проживает. И проживает он его так искренне, как если бы этот миг жизни был целой жизнью. К примеру, если Рабинович приходит на дружескую встречу, то он обязательно включится в нее специально написанным для этого случая стихотворением, хорошо продуманным, изящно построенным и всегда эксклюзивным тостом. Если Рабинович приходит на научную дискуссию, общественное обсуждение, защиту диссертации, то будьте уверены, что он там обязательно выступит. Он не имитирует жизнь, не созерцает ее с какой-то сторонней позиции, он живет. Он проживает ее деятельно — и телом, и чувствами, и умом. Не надо читать Рабле, достаточно только посмотреть, как обильно Рабинович ест, как полно он смеется, с какой готовностью потом звонит своему отсутствовавшему другу и с каким юмором рассказывает ему обо всем, что было. Словом, Рабинович радуется жизни и утилизует ее с такой самоотдачей, какая возможна только у человека, который глубоко убежден в том, что никакой другой возможности у него не будет и ничего за гробом его уже не ждет. И в то же время он живет так конкретно, отдается каждому мгновению с такой самоотверженностью, словно ему придется за все держать ответ перед Богом, как тем рабам из евангельской притчи, которым господин, уезжая надолго, оставил разное количество талантов и которые по его возвращении вынуждены были отчитываться перед ним о том, что они с этими талантами сделали. Он словно стремится избежать участи того несчастного, который зарыл свой талант в землю, боясь потерять его.

Нет, талантов в землю Рабинович не зарывал. Свои дары, как и свою жизнь, он тратит щедро и с вниманием. Можно было бы сказать, что он являет собой прекрасный образец того, как можно отдавать другим все, не отнимая от себя ничего. Но слово образец, даже если он прекрасный, к Рабиновичу не подходит. И потом: никакой образец он не показывает. Его случай иной: он отдает другим всё тем, что живет так, как ему хочется жить. С Рабиновичем мы лично познакомились сравнительно недавно, около десяти лет назад. Когда наши отношения стали принимать дружеский характер, он, видимо, желая предупредить возможные недоразумения и создать уютную для себя искреннюю атмосферу, не раз замечал мне, что он не любит этики и не числит мораль в больших своих друзьях. Это не были утверждения или заявления, которые требовали с моей стороны ответа, нет, он просто сообщал мне об этом как о некоторой особенности своей натуры, как если бы он случайному спутнику в спальном вагоне говорил о том, что он, к сожалению, по ночам храпит. Но именно сам факт того, что он сказал мне об этом, опровергал то, о чем он сказал. В самом деле: слова Рабиновича, что он не любит этику, говорили в его пользу больше, чем привычные для меня при личных контактах с коллегами уверения с их стороны, что я занимаюсь очень важным предметом и этика в составе философии — самое главное. И если бы слова Рабиновича были хитростью с его стороны, то его надо было бы считать самым большим хитрецом.

Вопрос о том, что любит Рабинович, в более общем смысле решается столь же просто, как и вопрос о том, что любит Бог. Он любит самого себя. О чем бы он ни говорил, он говорит о себе. Что бы он ни делал, он делает для себя. Подобно всем другим людям, он не может отделаться от себя, но в отличие от них или, по крайней мере, от многих из них он не делает вида, что хочет этого. Однажды случился такой эпизод. Рабинович выступил на траурной церемонии, посвященной прощанию с одним из коллег. После речи он подошел к нам с академиком Л. Н. Митрохиным и, приподняв брови, тихо спросил: «Ну, как я выступил?» Саркастически точный Митрохин ответил ему: «Вадим, не забывай, хоронят все-таки не тебя».