Алексей Толстой

Да и вообще жить бы Толстому и жить в эмиграции, и писать бы свои романы и пьесы, и ходить бы по французским бульварам и кафе, читать газеты и ругать большевиков, и могло бы так статься, что не только Иван Алексеевич, но и Алексей Николаевич получил бы Нобелевскую премию (дать Нобелевскую премию Толстому само собой напрашивалось), и было бы другим продолжение «Хождения по мукам», и другой вся конструкция «Петра» — литература, в отличие от истории, сослагательное наклонение терпит. Но… не случилось.

Граф вернулся в Россию и стал называться «красным». Эмиграция его заклеймила и от него отвернулась. Нобелевскую премию ему не дали. В Советском Союзе он стал классиком.

Этот сюжет хорошо известен и исследован. И о причинах, по которым Толстой вернулся, столько написано и им самим, и различными мемуаристами, и толстоведами, что ничего нового сказать тут невозможно, но все же некие нюансы остаются, на них и сосредоточимся.

«Ал. Толстой, как-то очутившись в Париже эмигрантом, недолго им оставался, — писала Зинаида Гиппиус, — живо смекнул, что место сие не злачное, и в один прекрасный, никому не известный день исчез, оставив после себя кучу долгов: портным, квартирохозяевам и др. С этого времени (с 21-го) года и началось его восхождение на ступень первейшего советского писателя и роскошная жизнь в Москве. Если б он запоздал — неизвестно еще, как был бы встречен; но он ловко попал в момент, да и там, очевидно, держал себя не в пример ловко. И преуспел — и при Ленине, и при Сталине, и до сих пор талантом своим им служит. Говорят, и в Париж он за эти годы приезжал, уж в другом, не в «низменном» звании эмигранта; встреч с этим сословием он, конечно, избегал, — с честными кругами.

Тогда в 20–21 году мы, естественно, всех эмигрантов считали честными. Если это была наивность — как от нее без опыта избавиться?

На том обеде в Интернациональном клубе, о котором я упомянула, было все «по-хорошему». Были речи; говорил, кажется, только Дмитрий Сергеевич и Эррио. <…>

Потом все кончилось. Когда мы вышли, мне запомнилось почему-то, что Толстой, прощаясь со мною, вдруг сказал: «Простите меня…»

— Да что же вам простить? — удивилась я.

— Простите… что я существую. — Сказал неожиданно экспромтом, забавно… Но после нередко мы этот экспромт вспоминали и повторяли»^{356}.

«Перелетная пташечка, фальшивый стяжатель Алексей Толстой, уехавший из Парижа со словами: «Я хоть жрать там буду, а вы тут подохните»^{357}, — писал Михаил Осоргин А. С. Буткевичу.

Бунин также выдвигал совершенно однозначную причину возвращения Алексея Толстого: деньги. Толстой, этот веселый, очень талантливый и совершенно безнравственный человек (по цинизму в бунинских «Воспоминаниях» его превосходит один Маяковский), — продался.

«…деньги черт их знает куда быстро исчезают в этой суматохе…

— В какой суматохе…

— Ну я уж не знаю в какой, главное то, что пустые карманы я совершенно ненавижу, поехать куда-нибудь в город, смотреть на витрины без возможности купить что-нибудь — истинное мучение для меня; покупать я люблю даже всякую совсем ненужную ерунду до страсти! Кроме того, ведь нас пять человек, считая эту эстонку при детях. Вот и надо постоянно ловчиться…»^{358}

Да плюс еще долги, которые упоминала Гиппиус.

«— Совершенно не понимаю, как быть дальше! Сорвал со всех, с кого было можно, уже 37 тысяч франков, — в долг, разумеется, как это принято говорить между порядочными людьми, — теперь бледнеют, когда я вхожу в какой-нибудь дом на обед или на вечер, зная, что я тотчас подойду к кому-нибудь, притворно задыхаясь: тысячу франков до пятницы, иначе мне пуля в лоб!»^{359}

Не будь Бунин Буниным и не люби он на самом деле Толстого, не восхищайся его ловкостью и умением жить, не согрей этой любовью свой мемуар, автора «Третьего Толстого» можно было бы заподозрить в «сальеризме»: Толстой у него — что Вольфган Амадей — ты, Моцарт, не достоин сам себя.