Алексей Толстой

Этого поражения Толстой Белой армии не простил, он разочаровался и в ней, и в ее вождях. Он не увидел за ними исторического будущего и — что особенно важно — государственности, поэтому и вдарил так по Белому движению и в «Хождении по мукам», и в «Эмигрантах», и в «Хлебе». В них была не только конъюнктура, но и личная обида на тех, кому он слишком доверял и вместе с ними, на их штыках мечтал вернуться в Москву. Не он один горечь обмана и разочарования изведал. Многие русские люди пришли тогда к тяжкому, но неизбежному заключению, что путь прямой конфронтации с большевиками ведет в тупик. Знаменитое «турбинское»: «Народ не с нами — народ против нас» — было не булгаковской выдумкой, но горьким прозрением тех, кто революции никогда не сочувствовал, однако и в ее врагах разочаровался.

Пафос булгаковских офицеров из «Белой гвардии» («Кого желаете защищать, я спрашиваю? — грозно повторил полковник») был Толстому более чем понятен, и у него от бессилия и стыда за Белую армию все дрожало внутри, но не таков он был, чтоб разочарованием жить.

Он искал выход. Этот выход искали и в России, и за ее пределами. В России переходили на службу к большевикам, в эмиграции пытались понять их правду и найти ответ на вопрос: как могло получиться, что авантюристы, бандиты, немецкие шпионы, захватившие власть в октябре 1917 года, которым все прочили скорое поражение и которых не воспринимали всерьез, победили? Почему народ оказался с ними?

«Либо Советская Россия есть какой-то выродок, и тогда вина за это падает на русский народ, и нет ему в этом оправдания, ибо целый народ не должен добровольно отдаваться шайке разбойников, — писал один из основателей партии кадетов Н. Гредескул, — либо Советская Россия есть зародыш, зародыш нового человечества, попытка трудящихся осуществить свои вековечные чаяния»^{365}.

Для Бунина победа большевиков была победой вырождения, победой окаянства и мирового зла, в которой виноват русский народ, Бунин все чаще вспоминал свою «Деревню», где это было предсказано — народ оскотинел и потерял образ Бога; Пришвин считал революцию высшим проявлением хлыстовства; Булгаков вложил в уста Мышлаевского едкую фразу «про мужичков-богоносцев Достоевских, святых землепашцев, сеятелей и хранителей»; для Толстого происходящее было необъяснимо.

Революция шла совсем не в том направлении, в каком ему представлялось и желалось. Пожалуй, теперь-то и началась его растерянность. В отличие от Бунина, который знал, что уехал из России навсегда и вернется в лучшем случае своими книгами, Толстой с потерей Родины и с эмиграцией был не в состоянии примириться психологически, лучше даже сказать физически, биологически. Ему Россия, красная ли белая, зеленая, любая, была дороже всего — на уровне инстинкта; она ему как мамка была нужна, и он с ужасом думал о том, что ее может не быть. Уезжая, он знал, что вернется. А иначе? А иначе:

«Пройдет два, три года, — вымрут остатки… Придут иностранцы, расселятся по зеленому кладбищу… У папуаса — свой собственный шалаш. А у меня — нет. России — нет. Кончено. А вот все-таки живу, — странно…»

Это мысли героя рассказа «В Париже», но и его собственные тоже. С такими мыслями жить было невозможно. «Под микроскопом все человечество — просто плесень, грибная туманность… А убить себя все-таки не могу… Черт знает что такое… Не могу, поди ж ты…» И чтобы не сойти с ума, от инстинктивного страха, а не в поисках выгоды он стал всматриваться, вслушиваться в голоса тех, кто искал иного, менее категоричного и жесткого, чем у Бунина, объяснения русской трагедии[35] и кто давал более гибкий ответ на вопрос: что делать?

В 1919 году в Берлине (независимо от Гредескула, идеи эти витали в воздухе) возникла группа «Мир и Труд», которая стала предтечей всего сменовеховского движения. Целью этой группы было так называемое «культурное примиренчество» и отказ от участия в Гражданской войне на любой из сторон.

«Ни к красным, ни к белым!», «Ни с Лениным, ни с Врангелем!» — так звучат лозунги русской левой демократии.

Многим кажутся странными эти лозунги. «Красное» и «Белое» покрывает всю Россию без остатка. Отрицать и то и другое — не значит ли отрицать всю Россию?..

А зачем выбирать? Не пора ли безнадежный анализ, разборчивость, разрушающую критику заменить творческим созидающим синтезом? Если можно отрицать всю Россию, то почему же нельзя ее всю принять и признать? Что если рискнуть, и вместо «ни к красным, ни к белым», поставить смелое, гордое и доверчивое: «и к красным, и к белым!»

И принять сразу и Врангеля, и Брусилова, и Кривошеина, и Ленина»^{366}.

Эти идеи были сформулированы одним из лидеров группы «Мир и Труд» писателем и журналистом В. Б. Станкевичем: «Период опустошения и разрушения близок к концу. С каждым днем ярче предчувствуем мы приближение творческого периода русской революции, который, несомненно, наступит, какой бы политической вывеской ни прикрывалась власть»^{367}.