Алексей Толстой

Толстой умел так подойти к человеку, даже мало знакомому, что стирались все грани, которые могли их отделять друг от друга. Неиссякаемое остроумие, жизнелюбие, бессчотное количество историй на всевозможнейшие темы, какая-то покоряющая доверительность, с которой он рассказывал даже самые простые и общеизвестные истории… Обаяние хозяина было настолько неподдельным, а поведение настолько непосредственным, что тут же развеялись все перегородки, которые могли быть между ним и его гостями из-за разницы в возрасте и положении. Перед чтением глав романа Федин сказал:

— Почти два года я работаю над этим романом, сейчас его заканчиваю. В августе сдаю в набор, выйдет осенью, сразу книгой. Кое-какие главы были напечатаны в журнале «Россия», кое-что будет напечатано, но весь роман провести в журнале вряд ли удастся. Название его «Города и годы». Материал — война и отчасти революция. На три четверти роман германский: действие развивается в немецком городишке, на фоне обывательского «тыла». Порой мне казалось, когда я работал над этими немецкими, так сказать, главами, что я и думаю по-немецки, настолько вошел в этот материал, а иногда казалось, что перевожу с немецкого, до такой степени влез в Германию. И странно, когда перехожу на русскую землю, к русским людям, к русской речи, испытываю невероятные трудности: как будто чужой материал.

Еще в Берлине от Горького Толстой немало лестного слышал о Федине и «серапионах», поэтому с таким вниманием слушал повествование о жизненных поисках Андрея Старцева. А главное, чувствовалось по всему, что Алексею Николаевичу удалось «зацепить» собравшуюся молодежь, показать им, что он не чужой.

Своим он уже стал для многих, например, для Юрия Шапорина. Толстой знал его еще по «Бродячей собаке» как начинающего композитора и загорелся желанием написать для него либретто оперы о декабристах, в основу которого будет положена подлинная история о том, как Полина Гебль, в прошлом французская модистка, ставшая женой декабриста Анненкова, добилась у Николая Первого разрешения ехать в ссылку за мужем в Сибирь. Множество замыслов породило и знакомство с историком П. Щеголевым, перешедшее вскоре в дружбу.

Павел Щеголев, редактор журнала «Былое», блестящий знаток Пушкина и русской истории, как раз в это время заканчивал издание стенографических отчетов Чрезвычайной следственной комиссии под названием «Падение царского режима», и его рассказы, подробные и увлекательные, о том, что творилось в царской семье накануне Февральской революции, какие чудовищные по своей нелепости дела вершил Григорий Распутин, как задыхались многие честные русские люди в этой атмосфере темных махинаций и грязных преступлений, возбудили в Алексее Толстом мысль написать пьесу об этом времени. Сколько было разговоров тогда, накануне революции, да и после ее свершения, о причинах поражений русской армии во время войны. И сам Толстой негодовал по этому поводу, а теперь пришло время сказать полную правду об этом мрачном периоде русской истории.

Перед тем как начать работу над «Заговором императрицы», Толстой решил доработать пьесу «Горький цвет», которая ничего не потеряла в своей остроте и злободневности, нужно было только ее чуть-чуть поправить. Новый вариант пьесы под названием «Изгнание блудного беса» (автор посчитал необходимым показать, как Акила изгоняет «блудного и пьяного беса» из Драгоменецкого), был принят к постановке Ленинградским театром драмы, бывшим Александринским. Взялся за постановку комедии режиссер Н. В. Петров, с которым Толстой был давно знаком, все по той же «Бродячей собаке».

Алексей Николаевич опасался, что и его пьеса будет поставлена в духе экспериментального театра Мейерхольда, поэтому для предварительной беседы о постановке он пригласил Петрова к себе. За обедом они вспоминали молодость, общих знакомых. Петров заговорил о своем, наболевшем:

— Ты знаешь, что сейчас происходит в театрах, какие бредовые формалистические концепции совершенно затуманили сознание деятелей театра. Само понятие декораций постепенно исчезает с афиш, и художник, взявшийся оформлять спектакль, прежде всего думает, каким бы необычным материалом поразить воображение зрителя, а потом уж о самом оформлении. Мне много приходится разговаривать с ними. «Все оформление будет сделано из жести и металлической сетки», — сказал мне один; другой на мое предложение сказал еще хлеще: «Жесть и веревки лучше всего создают среду для данного спектакля»; «Я придумал великолепное решение, — кричит третий, — «все оформление будет построено из громаднейших деревянных жалюзи». Ты этого хочешь в своем спектакле?

— Нет, как раз этого и не хочу. Ты же читал мою статью «Заметки на афише», так что об этом не может быть и речи. Я вот что думаю, Николай, давай делать… реалистический спектакль!

’Сказав эти слова, Толстой внимательно посмотрел на своего друга, а потом наступившую тишину разбудил заливистый толстовский смех.