Алексей Толстой

«Около года мы прожили па старой квартире: па Таврической улице, — вспоминала Софья Дымшиц, — а затем осенью 1910 года сняли четырехкомнатную квартиру-мансарду па Невском проспекте… Жизнь наша шла по заведенному Алексеем Николаевичем распорядку: она вся строилась так, чтобы ол мог работать строго организованно. По утрам, после завтрака, мы совершали прогулку. Затем, вернувшись, Алексей Николаевич наливал в большой кофейник черного кофе и уходил работать в свой кабинет. Я отправлялась в школу живописи Званцевой, где моим консультантом был К. С. Петров-Водкин, и возвращалась домой к шести часам. К этому времени на обед приходил к нам кто-либо в гости. Алексей Николаевич выходил из кабинета, все еще погруженный в мысли, тихий и молчаливый. Но очень скоро он превращался в веселого и гостеприимного хозяина, в остроумного рассказчика и внимательного собеседника. Пообедав, Алексей Николаевич охотно брался за рассказы. Рассказывал он увлекательно. Сядет в кресло, заложив ногу на ногу, и, набив пенковую трубочку табаком «Кепстен» и изредка посасывая ее, рассказывает на самые разнообразные темы. Был он тогда молод и жизнерадостен и удивительно легко заражал своим весельем слушателей и собеседников. Никогда не смеялся первым: скажет что-нибудь смешное, вызовет смех, удивленно раскроет рот, точно изумляется неожиданному эффекту, и лишь после этого разразится громким хохотом. Рассказывая и слушая других, он вместе с тем ни на минуту не выпускал из поля зрения окружающих, наблюдал за ними внимательнейшим образом. И после ухода гостей, подметив в беседе что-то новое, бежал в кабинет и заносил свои впечатления в записную книжку».

В начале 1910 года вышла четвертая книжка «Аполлона», где была опубликована повесть «Неделя в Туреневе». А двадцатого февраля Толстой получил письмо от тети Маши: «Дорогой Алеханушка, прочла повесть. Но я не могу быть судьей: слишком это близко и те чувства, которые так недавно пережиты и болезненны в душе, затемняют самую повесть. Осталось тяжелое чувство взворошенных не зажитых ран. Но все же и я чувствую тонкий юмор, который во всей повести. Одно место в этой повести мне кажется слабым — это то, что все действующие лица, по-моему, не могли оставаться без действия во время пожара. Они должны были в это время забыть и Николушку и Машутку. Пожар в деревне такое событие угрожающее, что оно заслоняет собой все. Не быть на пожаре, не принять деятельного участия в тушении немыслимо. И это место бледно».

Весной 1910 года Алексей Толстой и Софья Дымшиц побывали в Киеве. Гуляли в городском саду, восхищались Днепром, наперебой цитировали Гоголя. Задорно и весело говорили об искусстве. Так много было впереди увлекательной работы, так много роилось замыслов. Именно здесь, в окружении прекрасной и расцветающей природы, возник у Толстого замысел написать роман «Две жизни».

Много лет тому назад недалеко от Киева, в Скрегеловке, жил его прадед по материнской линии, генерал Багговут. Скрегеловка после смерти деда досталась трем сестрам Тургеневым. Мария Леонтьевна и мать Толстого рассказывали об этом добром и беспечном генерале, проигравшем в карты три имения, знаменитом своими похождениями. Толстой начал собирать материалы о жизни своего прадеда и его жене. Что-то стало вырисовываться. Но писать было еще рано, не созрел замысел. В рассказе «Смерть Налымовых» он уже попытался прикоснуться к семейным преданиям, показал гибель одного из последних отпрысков некогда знаменитого рода. Но там много было мистического, суеверного. В конце рассказа он отдал дань тогдашней моде — не мог обойтись без таинственности, некой фантастичности в развитии событий: «Налымов знал, что за стеной уже давно стоит Анфиса. Снаружи по стеклу провела она костяной рукой, и, словно изваянное, лицо ее вглядывалось сквозь закрытые веки.

«Вот ты и пришла, — подумал Налымов, — не мучай меня, войди!»

В поступках и действиях последнего Налымова нет психологических мотивировок. Предопределенность вымирания всего налымовского рода тоже ничем не мотивирована. Рассказ Глебушки весь пронизан мистическими поверьями… Да и сама Анфиса входит как реальное действующее лицо, описывается ее платье, капли дождя на лице… Сейчас так уже нельзя писать, считал Толстой. Нужна более реалистическая мотивировка происходящего. Трагедия налымовского рода не от рокового стечения обстоятельств, а главным образом от подлости человеческой натуры одного из них, своим грязным обвинением толкнувшего несчастную женщину на самоубийство. И все они, Налымовы, были похожими в своих поступках и поведении. Поэтому судьба этого рода была предопределена. И последний Налымов своей смертью словно предназначен для искупления тяжкой вины перед Анфисой. Он умирает легко, сознавая, что его род получил прощение той, которую все они погубили. Рок, предопределенность казались тогда Толстому необходимыми движущими силами и сюжетного развития, и человеческого поведения.