Александр Суворов

Гренадеры-молодцы,
Други-братья-удальцы!
Запоем мы трыцко-хватско
Про житье-бытье солдатско!

Ой, мамынька! Пропали мои ноженьки – не шевелятся!..

К ночи на гумнах деревни с подветренной стороны пылало множество костров. От огня оплывал и оседал снег. Поспели каши, заправленные салом и щедро сдобренные стручковым красным перцем. Солдаты наелись и повеселели. Послышались песни. Уже никто не хотел оставаться в дымных избах – все выбрались на волю, к огням. Между кострами шныряли в полушубках, подметая полами снег, мальчишки и девчонки. Суворова звали от одного огня к другому: «Подите, господин капрал, и у нас погрейтесь!» Внезапно перед Суворовым предстал Петров, веселый, в чьих-то стоптанных валенках и хмельной, – видно, в деревне сыскалось и вино.

– Вот он, наш капрал! Ура! Спляшем! Знаете «Слушай, радость!»?

– Как же не знать, знаю. В деревне рос!

– Ребята, становись кругом!

«Слушай, радость!»

Образовался широкий круг. Посредине, между жарко пылавшими двумя кострами, оставались только Суворов и Петров.

– Девкой будете или кавалером? – спросил его Петров.

Суворов, не отвечая, приосанился и, сняв шляпу, церемонно поклонился Петрову, потом неожиданно запел басом:

Слушай, радость, одно слово!
Где ты, светик мой, живешь?
Там ли, где светелка нова?
Скажи, как ты, мой свет, слывешь?
Как и батюшку зовут,
Расскажи все, не забудь.
Что спешишь теперь домой?
Ах, послушай! Ах, постой, постой!

Петров по-бабьи метнул глазами на Суворова, потупился, повернулся к нему спиной и ответил тоненьким притворным голоском:

Полно, полно, балагур!
Мне пора идти домой,
Загонять гусей и кур,
Чтоб не быть битой самой.
Тебе смехи ведь одни,
Не подставишь ты спины.
Поди, поди, не шути!
Добра ночь тебе! Прости, прости!

Суворов приложил шляпу к сердцу.

Ты не думай, дорогая,
Чтобы я с тобой шутил.
Для тебя, моя милая,
Весь я дух мой возмутил.
Что спешишь теперь домой?
Ах, послушай! Ах, постой, постой!

– Уговаривай, уговаривай! – поощряли Суворова из круга.

Но «девка» не сдавалась… Петров сделал уморительную старушечью рожу и, жуя конец посконной тряпки, повязанной на голове, шамкал:

Господин ты мой изрядной,
Как ты можешь говорить со мной,
Девкой неученой,
Я не знаю в свете жить.
Я советую тебе выбрать равную себе.
Поди, поди, не шути! Добра ночь тебе!
Прости, прости!

Петров низко поклонился Суворову, коснувшись пальцами земли. Суворов лихо закрутил воображаемый ус, обошел Петрова кругом вприсядку и возобновил ухаживание:

Ах, свирепа, умилися,
Не предай меня в тоску!
Не хочу слышать про ту,
Про притворну красоту.
Что спешишь теперь домой?
Ах, послушай! Ах, постой, постой!

– Держи ее, держи! – взволнованно кричали из круга одни солдаты.

– Девка, не сдавайся, беги! – советовали другие.

Петров кинулся бежать. Суворов за ним погнался.

Петров хотел с разбегу пробить головой круг и вырваться на волю. Его со смехом отшвырнули. Упав навзничь, он плачущим голосом напевал, дрыгая ногами:

Отпусти меня, пожалуй,
Мне с тобой не сговорить.
Мне делов еще немало:
Щи варить, бычка доить,
Масло п'aхтать[75], хлебы печь,
Овес шастать[76], братцев сечь…
Поди, поди, не шути!
Добра ночь тебе! Прости, прости!

Вскочив на ноги, Петров напрасно искал спасения, с криком бросаясь во все стороны. Его отталкивали, он валился в снег под ноги Суворову и сбивал его наземь. Наконец Суворов крепко обнял Петрова за плечи, и тот, вспыхивая, пропел последний куплет:

Убирайся, не шути!
Поди, бешеной!
Прости, прости!

Суворов равнодушно отвернулся. Петров жалобно закричал:

– Ванька!

– Здеся! – отозвалось из круга с разных мест.

– Поди сюда!

– Иду! – рявкнуло сто глоток со всех сторон.

Суворов встал в кругу, подбоченясь:

– Выходи, выходи, Ванька!