Александр Поляков Великаны сумрака

Конечно, действовать следует без правительства; его по­мощь скорее вредна, чем полезна, поскольку власть — и го- сударственная, и церковная — не дает свободы, навязывает казенные рамки. И поэтому нужно создать особое общество, которое бы повсюду поддерживало людей монархического образа мыслей — в газетах, на службе, в частной деятельнос­ти, выдвигая самых способных и энергичных. И этот малень­кий круг националистов должен быть нелегальным.

— Как иезуитский орден? — посмеивался Леонтьев. — С двойным уставом?

— А почему бы и нет? — потирал руки Тихомиров, чувствуя себя в своей стихии. — Один для отвода глаз. И цели — самые банальные: научные, благотворительные. А другой тайный — с истинными задачами организации. И вид такой, что вроде и не кружок вовсе, а только-то — случайное единение знакомых между собой людей. Никаких протоколов, списков, никаких печатей. Предвижу трудности, но уверен, знаю: лишь неле­гальное общество дает возможность сильного действия.

Кого пригласить в члены? Непременно Грингмута, Гово- руху-Отрока (тоже из одумавшихся радикалов), Попова, Александрова, возможно, Астафьева. Хорошо бы и Черняе­ва: у него сильная работа «О русском самодержавии»; инте­ресно, глубоко рассуждает о монархических убеждениях на­рода. О мистике, идеалах и поэзии царизма. Жаль только, что он в Харькове.

Теперь Тихомиров и Леонтьев встречались чаще. Говори­ли, спорили. Переписывались, когда Константин Николае­вич уезжал в Оптину. Затеяли вместе сочинить брошюру — в развитие статьи «Социальные миражи современности», ко­торую Тихомиров напечатал в «Русском обозрении». Пред­видел, тревожился, убеждал: при коммунизме общество ока­жется еще более расслоенным, а социально-демократичес­кая идея приведет к полному порабощению личности госу­дарством; и следующий шаг — деспотизм.

Так в православной Москве, в сильной самодержавной России, когда, казалось бы, революция отступила, рассея­лась, когда Александр III мощной и умиряющей рукой вел страну вперед, да, именно тогда, в безмятежные и ясные дни, в монархической России создавался подпольный монархи­ческий кружок, призванный спасти царский престол, ожи­вить его новым дыханием.

Но все рухнуло.

4 ноября 1891 года он получил короткое письмо от Леонть­ева: «Простите, больше ни слова не скажу. Была лихорадка, ослабел, принял 12 граммов хинина. Теперь голова плоха». Через восемь дней Константин Николаевич скончался от инфлюэнцы.

Идея нелегальной организации умерла на корню.

А следом стали уходить другие — Петр Астафьев, Юрий Говоруха-Отрок.

И вот теперь Тихомиров стоял на ступенях Храма Христа Спасителя и смотрел на заполненную толпами площадь. За­канчивался май 1917-го. С Москва-реки тянуло теплой вла­гой, ласковый ветер играл красными, черными, еще каки­ми-то знаменами; шел революционный митинг, из охрипших глоток вырывались лозунги, анархисты везли гроб, девицы повизгивали, когда их лапали пьяные солдаты и матросы — расхлябанно-расхлестанные, без погон и поясов, давно за­бывшие командирский пригляд и боевые атаки.

Рядом с Тихомировым стояли юноши — племянник Юрий и младший сын Николай, родившийся уже в России. Сын на три дня приехал из Петрограда, где служил в ротах электро­технического батальона и ждал скорого производства в пра­порщики. На груди у будущего офицера краснел революци­онный бант. Узелок чуть развязался, и Тихомирову хотелось сказать Коле, чтобы он совсем снял этот раздражающе-не- лепый лоскут; Лев Александрович уже и руку протянул к банту (ты же не такой, мальчик мой, не такой!), но осекся: сын смот­рел на толпу почти восторженными глазами, оживленная улыбка играла на молодых губах. И от этого помертвело сер­дце — от неотвратимой беды, от скорбного предчувствия. Тихомиров понял: он уже не защитит Колю. Не спасет, не вытащит его всеми своими трудами из хмурого предзимнего утра 1920-го, которое еще не пришло, но уже надвигалось хрустом льда под сапогами нетрезвых расстрельщиков. Пуля убьет Николая сразу, а незнакомый штабс-капитан и сельс­кий иерей будут стонать и их придется добивать штыками.

Красный бант горел на груди сына. Над мельканием раз­ноцветных полотнищ, фуражек и нечесаных голов поднима­лись муть и накипь ворвавшейся в Россию революции.

Все худшие предсказания сбывались. А он писал, спорил, ошибался, терзался сомнениями — сколько времени ушло на это, сколько бумаги перевел! В одном сомнений не было: русское самодержавие родилось, крепло, развивалось вмес­те с рождением, укреплением и развитием русской нации; царская власть — это как бы воплощенная душа народа, от­давшего свои судьбы Божией воле. И еще знал он: демокра­тия — разрушающий государство яд, и нет, кроме нее, ни одной формы правления, где бы воздействие народных жела­ний на текущие дела было бы так безнадежно пресечено. И если России суждено выжить, то нужно искать иных путей.

Он искал. Он находил.

Победоносцев то хвалил его статьи и книги, то ворчал. Сблизились со Столыпиным — тот прислушивался к тихо- мировским советам по рабочему вопросу. Но — умер обер- прокурор, убили премьер-министра.