Александр Невский

— Хмы, — крутит головой кормилец, довольный любопытством отрока. — А кто ж их боронить-то станет от ворогов-то? Их дело торговать да глотки на вече драть: тот им князь не такой, этот не эдакий. Угоди поди.

— А батюшка угождает? Да?

— Он не Микола-угодник, а князь. Его дело — поле бранное. Вот в этом он и угоден Новгороду-те. А в чем другом пусть лучше они ему угождают.

Александр морщит лоб, пытаясь вникнуть, понять сказанное кормильцем.

— А пошто ж так? Кто им позволил князьями-то кидаться? То тот, то этот.

— Твой прапращур Ярослав Мудрый, царствие ему небесное. Хоть он и мудрый, а новгородцам лишку воли-то дал. Лишку.

— А зачем же он так?

— А как же? Они ему пособили стол Киевский отобрать у брата его, Святополка Окаянного.

— Это который братьев своих убил, Бориса и Глеба?

— Он. Он самый. За то и «окаянным» прозван был. И этим братоубийством своим он себе вельми навредил.

— Как?

— А кому охота под такого-то князя идти, у кого длани в крови братней? Когда он вкупе с погаными выгнал-таки Ярослава из Киева да начал гнаться за ним до Новгорода, Ярославу-те не до стола, а живот бы спасти. Прибежал он в Новгород и уж лодьи наладил за море бежать от братца-то… А тут новгородцы видят такое дело: убежит Ярослав — быть им под Окаянным, — порубили Ярославовы лодьи, посадили его на коня: «Веди нас на Окаянного». Да и разбили Святополка с его погаными поспешителями. А Ярослава опять на Киевский стол посадили… Вот за такие-то заслуги и пожаловал им Ярослав устав и грамоты.

— А что ж в тех грамотах? — не отставал Александр.

— А то, что вольны они в князьях. Кого хочу, того люблю. Ишь как обернулось. Ноне они князю с три короба наговорят, что льзя, чего нельзя. Еще и крест целовать им надобно. Сами небось целуют, да тут же и открещиваются от целования, а князь — держись.

Кормилец выглянул из окна во двор.

— Эге, Ярославич, как бы нам не опоздать. Федор-то на коне уж вон. И князь с послами из сеней идут. Пошли-ка и мы скоренько.

Они вышли из терема на высокое крыльцо, крышу над которым подпирали изукрашенные искусной резьбой столбы.

Князь заметил младшего сына, кивнул ему в сторону конюшни: в седло, мол, пора. Александр сбежал вниз, прыгая через две-три ступени, оглянулся на кормильца в нетерпении.

— Вот видишь, во младости сил-то сколь, — молвил Федор Данилович, спустившись с крыльца. — Не то что в мои лета. Поэтому стремись в молодые годы как можно более доброго сотворити. Упустишь час, не догонишь.

Ратмир уже ждал Александра, держа его коня под уздцы.

— Ну как? — спросил княжич слугу, принимая повод.

— Хорошо, князь. Скачи хоть до Киева.

Он привычно поймал рукой носок сапога господина и подтолкнул его вверх. Александр ждал, что Ратмир попросится ехать с ним, но стремянный промолчал. Только что старший конюший предупредил всех, что поедут лишь князь с наследниками, послы да несколько бояр. Дружине отдыхать велено и в город сегодня ни ногой.

Ярослав считал: дружинник князя своего должен как бога почитать. А будет ли почтение, если увидит он в городе, как помыкают новгородцы его князем. По всему этому рад бы Ярослав и сынов на Городище оставить, да нельзя. Во-первых, новгородцам показать надо гнездо Ярославово, дабы знали они — есть кому после него к ним на стол сесть, а во-вторых, княжичам тоже надо позреть на тех, кем править доведется, вкусить этого блюда сладко-горького.

Перед выездом из Городища князь оставил послов, к сыновьям подъехал.

— Пока с послами еду, держитесь следом. Как на Дворище на степень[50] взойду, будьте рядом со мной. Ты, Федор, о правую руку, Александр — о левую. И по граду поедем — будьте рядом, и в Софию войдем — тоже. Пусть все видят — есть у меня опора. Уразумели?

— Уразумели, отец.

Князь придирчиво осмотрел платье отроков, нашел все ладным.

— С богом.

И направил коня в голову отряда, где ждали его послы.

Выехали из Городища. Впереди князь, одетый в алый кожух, вынизанный по оплечью жемчугом, шапка и пояс шиты золотом. Сапоги на ногах мягкого желтого сафьяна. Оружия нет при нем, чай, не к ворогу едет, к Софии — святой крест целовать. Непривычно Ярославу Всеволодичу — старому воину безоружным быть, поэтому тайно от всех под верхнюю сорочку надел брони[51]: береженого бог бережет. А на поясе в ножнах переливается каменьями драгоценными рукоять короткого кинжала. Разве ж оружие это? Украшение. Но князь знает: безделица сия остра — железо пробьет.

От Городища Новгород как на ладони. Дома издали не так велики, но то там, то здесь поднялись к небу купола церквей. За рекой широкой и быстрой видны деревянные стены Детинца с вежами [52], а из-за них, возносясь выше всего города, — золотые купола Софийского собора — высоки, сияющи, торжественны.

От города звон колокольный несется. Александру показалось: уж очень часто бьют, как на пожар. Но кормилец, ехавший рядом, пояснил:

— В вечевой бьют, народ сзывают на Ярославово дворище. С колокольни узрели, что едем, вот и ударили.