Александр Иванов

Своей бывшей ученице М. П. Балабиной признавался: «Когда я увидел, наконец, во второй раз Рим, о, как он мне показался лучше прежнего! Мне казалось, что будто я увидел свою родину, в которой несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли. Но нет, это все не то: не свою родину, а родину души своей я увидел, где душа моя жила еще прежде меня, прежде, чем я родился на свет…»

И. Ф. Золотарев поведал и о том, что уже в эти первые годы намечалось в Гоголе кое-что из тех черт, которые сделались господствующими в последний период его жизни. Во-первых, он был крайне религиозен, часто посещал церкви и любил видеть проявление религиозности в других. Во-вторых, на него находил иногда род столбняка какого-то: вдруг среди оживленного, веселого разговора замолчит, и слова от него не добьешься. Являлось у него это, по-видимому, беспричинно. Затем в нем проявлялась иногда странная застенчивость. Бывало, разговорится, и говорит весело, живо, остроумно. Вдруг входит какое-нибудь новое лицо. Гоголь сразу смолкает и, как улитка, прячется в свою раковину…

Когда Гоголь начинал писать, то предварительно делался задумчив и крайне молчалив. Подолгу ходил он по комнате, и когда с ним заговаривали, то просил замолчать и не мешать ему. Затем он залезал в свою «дырку»: так называл он одну из трех комнат квартиры, в которой жил с Золотаревым, отличавшуюся весьма скромными размерами, где и проводил в работе почти безвыходно несколько дней.

Ко всему сказанному добавим, император Николай Павлович не оставил без внимания просьбу Н. В. Гоголя и распорядился выслать ему через русскую миссию 500 червонцев.

Н. В. Гоголь частый гость княгини З. А. Волконской. Он посещает ее апартаменты в палаццо Поли у фонтана Треви, а также виллу княгини.

Здесь, на вилле, по настоянию княгини З. А. Волконской, на него обратили внимание близкие ей люди — католические ксендзы Петр Семененко и Иероним Кайсевич. Недавние участники польского восстания, с подложными паспортами прибывшие осенью в Рим, они тайно вербовали приверженцев своему учителю Богдану Яньскому, другу Мицкевича, основавшему в Париже новый католический орден.

Будучи в Париже весной 1837 года, Н. В. Гоголь, надо сказать, часто виделся с А. Мицкевичем. Встречи с поэтом разве что и удерживали писателя, впавшего в этом Вавилоне в жестокую хандру.

Об охоте католических монахов за Н. В. Гоголем, продолжавшейся всю зиму и весну следующего года, свидетельствуют письма Петра Семененко и дневник Иеронима Кайсевича. «У него благородное сердце, притом он молод: если со временем глубже на него повлиять, то, может быть, он не окажется глух к истине и всею душою обратится к ней, — сообщал 17 марта 1838 года П. Семененко своему патрону. — Княгиня питает эту надежду, в которой и мы сегодня несколько утвердились… Забыл сказать, что княгиня Волконская нарочно пригласила нас на обед, чтобы устроить это знакомство, так как Гоголь, слышавши об нас, очень хотел этого; да и сама княгиня рада была удовлетворить его желание, ожидая от этого пользы для религии…»[40]

Из дневника Иеронима Кайсевича:

«Познакомились с Гоголем, малороссом, даровитым великорусским писателем, который сразу выказал большую склонность к католицизму и к Польше, совершил даже благополучное путешествие в Париж, чтобы познакомиться с Мицкевичем и Богданом Залесским»[41].

7 апреля 1838 года ксендзы сообщали Богдану Яньскому:

«Удивительное он нам сделал признание. В простоте сердца он признался, что польский язык ему кажется гораздо звучнее, чем русский. „Долго, — сказал он, — я в этом удостоверялся, старался быть совершенно беспристрастным — и в конце концов пришел к такому выводу. — И прибавил: — Знаю, что повсюду смотрят иначе, особенно в России, тем не менее мне представляется правдою то, что я говорю о Мицкевиче с величайшим уважением“».

22 апреля ксендзом П. Семененко отправлено в Париж следующее сообщение:

«…Княгиня пригласила нас к себе назавтра обедать, чтоб нам опять встретиться с Гоголем. Тогда же она нам сообщила, как поделилась с ним своими намерениями касательно своего сына и как Гоголь сердечно это принял и добродушно подбодрял ее, чтоб она имела надежду — т. е., что ее сын обратится…[42]

Сдается мне, что пару хороших мыслей я ему внушил. Сильно Гоголь „задумался“, говоря его языком. „Это меня радует, — говорила нам позднее княгиня Волконская. — Заметили ли вы, как он внутренне работает?“»

12 мая — очередное донесение патрону:

«С божьего соизволения, мы с Гоголем очень хорошо столковались. Удивительно: он признал, что Россия — это розга, которою отец наказывает ребенка, чтоб потом ее сломать. И много-много других очень утешительных речей. Благодарите и молитесь; и княгиня Волконская начинает видеть иначе».

И, наконец, письмо Петра Семененко от 25 мая 1838 года с последним упоминанием имени Н. В. Гоголя: