Александр Иванов

Читая и перечитывая письма отца, Иванов радовался за старика отца, домашних. «Как я доволен, как я доволен, что вы радуетесь, что в восхищении и Совет, и президент!»

Порадовался довольству Академии. Весть же о произведении в академики не взволновала его, даже напротив, вызвала смятение.

«Как жаль, что меня сделали академиком, — писал он отцу, — мое намерение были никогда никакого не иметь чина. Вы полагаете, что иметь жалованье в 6–8 тысяч по смерть, получить красивый угол в Академии, — есть уже высокое блаженство для художника, а я думаю, что это есть совершенное его несчастіе. Художник должен быть совершенно свободен… независимость его должна быть беспредельна. Вечно в наблюдениях натуры, вечно в недрах тихой умственной жизни, он должен набирать и извлекать новое, из всего собранного, из всего виденного…»

Успех картины все же сильно обрадовал и ободрил Иванова. Если отправляя картину в Ливорно, огорченный упреками Общества за медлительность в работе, возмущенный безграмотными инструкциями, он впадал «в озноб при одной мысли о предстоящем возвращении в Россию», то теперь необычная для серьезного Иванова жизнерадостность звучит в его письмах на родину. Какой-то детской радостью дышит письмо, отправленное в декабре 1836 года к сестре.

«Сестрица Катерина Андреевна, какой холод, какой холод у нас в Риме. Вон там вдали, на горах Сабинских лежит снег. Я то и делаю, что подкладывая) полена в мою железную печку. Дрожа от стужи рождественской, ко мне просятся греться Розета и Лизета, Литиция, Ева, Луиза, Alessandra, Елена, Аделаида; они все вокруг моей жаровни; представьте, какой прекрасный групп. Иногда я их потчую кренделями и сродным Италии; шутки сменяются остротами с прекрасными их улыбками. Если Вы видели Форнарину Рафаэля… Да нет, Вы ее не видали, Вы не знаете, что значат итальянки. Описывать их невозможно. Это дочери чистого Неба. Мои расцветающие красавицы меня все спрашивают, позволю ли я им принести чулки в мою каминную трубу. Знаете ли, что это значит. Накануне Крещения является здесь колдунья la befana, которая чистые ими приготовленные чулки нагружает разного сорта сластями. Обычай древний. — Наподобие наших рождественских канун. Как Вы думаете, отказать ли им… Я думаю купить им всем новые большие бубны с гремушками (зачеркнуто: старые мои изорвали они). Не помню, говорил ли я Вам, какую выгоду приносят мне бубны в их руках. В проходе между дворами моего огромного дворца, бывшего в лучшее время дворцом правительства Римского, звонит тамбурин. Живые пляски: сартареллы римские сменяются тарантеллами неаполитанскими. Звук слышен далеко. Через несколько минут стекаются со всех сторон любопытные. И вот огромный круг заключает в себе десятки прекрасных голов. — Я замечаю всех. — Узнаю, где которая живет и в случае нужды написать хорошую голову, приглашаю таковую. И это стоит только — два рубля с полтиной».

Сестре же также поведает он и о случившейся беде с натурщицей, которая помогла ему в работе с картиной «Христос и Магдалина».

«Модель моя, вскоре после отправления моей картины, имела несчастие быть зараженной своим мужем, который принадлежит к самым подлым людям в Риме, — сообщал он сестре. — Этот пьяница и гуляка как-то стал просить у ней денег, бедная женщина не знала что делать, но наконец жестокие побои вывели ее из терпения, и римлянка схватила нож, вонзила два раза в своего тирана, упавший муж был отнесен в лазарет, где скоро ему подали помощь, а жена отведена в тюрьму, где теперь и находится. При получении бумаги от Общества, я имею намерение, в знак признательности, ее оттуда высвободить, если это не будет мне дорого стоить».

Это будет одно из последних писем, отправленных им из Рима незадолго до наступления 1837 года.

Погода стояла холодная, шел даже снег.

Год уходящий подходил к концу.

Год, в который ему исполнилось 30 лет. Ровно столько, сколько было Иисусу Христу и Иоанну Предтече во время их встречи на Иордане.

Глава одиннадцатая

Колония русских художников в Риме жила своей жизнью. С отъездом Карла Брюллова, бывшего идейным вдохновителем сотоварищей в 20–30-е годы, на его роль не претендовал никто. Сама мысль, что Рим может сыграть важную роль для русской школы живописи, что через него пройдет «магистральная линия отечественного искусства»[34] вряд ли кому из птенцов Академии приходила в голову. Габерцеттель заканчивал плохие образа для академической церкви; Марков, получивший академика за картину «Фортуна и нищий», которую цензура папы Григория XVI не позволила выставить в публичной зале из-за обнаженной женщины, писал новую — «Сироты русские на могиле матери», и не пускал к себе в мастерскую; Лебедев привез из Альбано неплохие ландшафты; Каневский выставил картину «Царствующий папа совершает св. Тайны в св. Петре», где были портреты окружающих папу кардиналов и других придворных; Веклер закончил мозаичную копию с «Преображения» Рафаэля; Серебряков в Капитолии копировал с Гверчино; у Лапченко зрение чуть-чуть улучшилось, но писать, как ранее, он более не мог…