Александр Иванов

Иванова настолько тронуло радушие Софьи Петровны и взятое ею покровительство над ним, что летом 1846 года он принялся убеждать ученика К. Брюллова художника Григория Карповича Михайлова писать ее портрет: «…Мое мнение: сделать портрет или просто с тициановским — темным фоном, или (с) неаполитанскою загородною околичностью, в память ее здесь долгого пребывания».

Осенью того же года, будучи в Неаполе и занимаясь в Королевской библиотеке древностями Египта («Шамполион, Денон и Роселини»), Иванов, кроме того, читал Фому Кемпийского [110], его «Подражание Христу» (Богословие в культуре средневековья). Книгу подарил ему Н. В. Гоголь перед своим отъездом.

Молчаливого «peintre russe» [111](так называла его графиня), не любившего говорить о своих взглядах на искусство даже среди собратьев по живописи, Софья Петровна сумела разговорить.

Видя неподдельный интерес к себе собеседницы, Иванов рассказывал то, что заносилось им в сокровенную тетрадь.

«Ее подвиг вынудил меня говорить об искусстве, об откровении Божием и о связи его с художником, о несчастном положении художника русского и о верных данных — видеть впереди чудесную их будущность», — писал он Н. В. Гоголю в сентябре 1846 года.

Вероятнее всего, при разговорах Софьи Петровны с А. Ивановым присутствовала и Мария Владимировна [112].

— Художники, и в особенности русские, назначение свое имеют в замирении всего человечества, — говорил Иванов. — Вся эстетическая жизнь человечества, а, следовательно, и счастливая его будущность зависят от развития способностей художников. Вот почему и занимают меня проекты устройства быта художников. Я имею в виду усовершенствование их в нравственности, образовании и в искусстве, с тем, чтобы сделать из каждого полного человека и художника.

Его едва ли не главной мыслью была та, что Россия — новая и последняя нация в ряду образований человеческих, «одаренная Самоотвержением и приспособлением всего к действительной жизни и самым здравым разбором».

— Вот этой-то нации и предоставлено решить судьбу всего человечества при полном развитии своего образования, — заключал он. — А художник, художник русский, — поправлялся он, — жрец будущей России.

Софья Петровна, конечно же, слышала от Н. В. Гоголя о картине, над которой работал Иванов, помнила и слова его, сказанные о художнике.

— Иванов плюнул на все приличия и условия светские, надел простую куртку и, отогнавши от себя мысль не только об удовольствиях и пирушках, но даже мысль завестись когда-либо женою и семейством или каким-либо хозяйством, ведет жизнь истинно монашескую, корпя день и ночь над своей работой и молясь ежеминутно.

Возможно, слышала она, и то, что при всякой неприятности Иванов находил одно утешение — в молитве и чтении Евангелия.

«II est malheureux aussi. Que lui avez vous dit d’encour-ageant?» [113]— писала она одному из своих корреспондентов.

Впрочем, это не помешало ей подзабыть о художнике, когда семья готовилась отмечать день рождения Марии Владимировны, что весьма задело его.

Приглашение было прислано в самый последний момент.

«Графиня… однако ж не пригласила меня назавтра, где были все созваны на день рождения ее дочери, — писал он в сентябре 1846 года Н. В. Гоголю. — Я уединился в Неаполе… Более всего меня занимал дом С. П. Апраксиной, глубокие уважения к которому мне хотелось сберечь, и потому я хотел уехать, не простившись с ними, чтобы остаться при целости тех прекрасных идей, какие мне до сих пор о себе подавали. И в эти минуты получаю собственноручное ее письмо с приглашением к обеду. Я… поклонился Богу. Одевшись, я решил ехать двумя часами прежде, чтобы извиниться, что не имею приличного платья, чтобы быть к обеду, — на что получил особенное ее разрешение».

Нищета его была очевидна и такова, что, по свидетельству одного из его друзей, он по суткам довольствовался стаканом кофе и черствой булкой или чашкой чечевицы, сваренной из экономии им самим, в той студии, где работал, и на воде, за которой художник ходил сам к ближайшему фонтану.

Но он был влюблен. И про себя ласково называл избранницу свою Машенькой.

Как должна была быть близка ему исповедь Ф. В. Чижова, приславшего немного ранее письмо из хутора Леньков, что близ Новгород-Северска Черниговской губернии, куда он приезжал, чтобы повидать любимую женщину, бывшую, увы, замужем.

«Браните, Александр Андреевич, браните; но скрывать от Вас не буду. Вот уже больше недели я живу сердцем…

Если нет ее подле меня, если не придет хотя раз в полчаса, занятия идут плохо, потому что с нею соединено все: и ум, и воображение. Если она тут — не поцеловать ее чудных глаз, не любоваться ею мне кажется преступлением. Бывают минуты, я не знаю что делать: встаю на колени пред нею и молюсь ей…»