Александр II

Она стояла, и картина оживала перед нею и доводила до галлюцинации. Вера всё позабыла; позабыла, где она. Она ёжилась в своей осенней мантилье, как будто холодный ветер и дождь картины пронизывали её насквозь…

«Брошены…» «Именинный пирог из начинки людской…»

Она так ушла в картину и в свои мысли, что вздрогнула всем телом, когда услышала сзади себя шаги. Странные были эти шаги и так отвечали картине. Одна нога стучала, как обыкновенно стучат каблук и подошва по полу, другая пристукивала деревянно.

Невысокого роста офицер в длинном чёрном сюртуке роты Дворцовых гренадер, так называемой «Золотой роты», с солдатским и офицерским Георгиевскими крестами на колодке на груди, входил в комнату. У офицера было молодое лицо и белые, седые волосы. Щёки и подбородок были тщательно пробриты и небольшие русые бакенбарды отпущены по сторонам. Одна нога у него была в сапоге, вместо другой из длинной штанины с алым кантом торчала круглая деревянная култышка. Вера внимательно посмотрела на него и по глазам, серым, дерзновенно-смелым и в то же время грустно-задумчивым, узнала князя Болотнева. Она пошла навстречу князю.

– Князь, – сказала она порывисто, – вы не узнали меня?

– Как не узнать! Я давно слежу за вами.

– Почему же не подошли?

– Я не смел сделать этого. Я дал слово не говорить с вами, не бывать у вас, но я давно слежу за вами и я всё про вас знаю.

Вера не обратила внимания на конец фразы. Её поразило начало.

– Кому вы могли дать такое слово? – хмуря пушистые брови, спросила Вера.

– Вашему жениху Афанасию.

– Афанасий никогда, ни одной минуты не был моим женихом… И… он… убит…

– Я всё это знаю.

– И всё-таки не смели подойти ко мне?

– Может быть, только не хотел.

Вера пожала плечами.

– Я, повторяю, – всё про вас знаю. Подойти к вам, заговорить с вами – это всё вам сказать! А сказать – нельзя…

Вера побледнела. Ей показалось, что она стоит над пропастью. Надо было переменить разговор. Вера обернулась к картине и, стараясь быть спокойной, сказала:

– Скажите… Эта картина… Правда?.. Так было?..

– Нет, эта картина – ложь.

– Да? В самом деле? Вы говорите… Ну, а там? «На Шипке всё спокойно» или «Траншеи на Шипке»… Мороз и вьюга… И мороз и горное солнце с его лиловыми тенями… Замерзающие часовые… Скажете – тоже ложь?

– Нет, там – правда, – спокойно сказал Болотнев. – Так у меня на Балканах замёрзли сопровождавшие меня стрелки и проводник-болгарин. Тоже вьюга, снег и мороз… Меня спас Господь Бог… Да, может быть, тот спирт, которым в ту пору были пропитаны все мои жилы.

– Хорошо… Так зачем же эта ложь? Ложь этой панихиды.

– Уступка толпе. То же, что сделал на лекции, где я вас видел, профессор Соловьёв. Сорвать аплодисменты у толпы. И для того – покадить ей.

– Ну, хорошо. Но разве на войне не так бывает?

– Нет, Вера Николаевна, не так. Хоронят всегда торжественно. Если много убитых – в братских могилах, и всё-таки приодевши покойников. У каждого из этих остались полковые товарищи, а русский простолюдин, русский солдат почтителен к мёртвым. И если уже могли прийти священник и причетник, то могли прийти и люди полка, а если они, допустим, в бою, – пришли бы тыловые люди, из обозов, наконец, просто любопытные или болгары. Нет – так не хоронили и не хоронят. Бывает, что вовсе брошены… Это бывает… Бывает, что тела шли на постройку брустверов, как то было в третью Плевну, – но если есть священник, есть панихида и похороны, то есть и народ. А это?.. Для уловления жалостливых душ.

– Да-а, – сказала Вера и уже иными глазами посмотрела на картину. Священник не был больше живым, и ладанный дымок мёртво висел в воздухе.

Было одиннадцать часов. Выставка запиралась, и сторож проходил по комнатам, звоня и приглашая посетителей уходить.

Вера и князь вышли вместе.

Веру раздражал стук деревянной ноги князя. Ей всё казалось, что князю должно быть нестерпимо больно там, где кончается живая нога и начинается деревяшка. Этот стук сбивал её с мыслей, и Вера молчала.

Так дошли они до Невы и, по предложению Веры, – очень уж мешал ей стук деревянной ноги, – сели на каменной скамье на набережной.

Под ними беззвучно, без шелеста, без всплеска, проносилась широкая и глубокая река. В белой ночи она блестела, как серебряная парча. Противоположный берег, где была крепость, тонул в прозрачном сумраке. Давно догорела заря, всё погружалось в тихое оцепенение грустной белой ночи.

– Вы мне сказали, князь, что всё про меня знаете, – тихо сказала Вера. – Что же это «всё»?

– Вы знаете: Суханов арестован.

Вера вздрогнула всем телом. Она поняла – это и был ответ.

– Да что вы!

– По военным кружкам идут аресты. Дегаев всех выдал… Вы и Дегаева знали?

– Нет.

– Партия «Народной воли» разгромлена до конца.

Мимо них по булыжной мостовой проехал порожнем извозчик на узких дрожках с висячими рессорами. Он придержал лошадь и вопросительно посмотрел на женщину, сидевшую с офицером на скамье. Потом, точно рассердившись, что его не наняли, ударил лошадь кнутом и поскакал, громыхая колёсами, к Фонтанке.

Вера сидела, низко-низко опустив голову, и теребила пальцами края своей мантильи.