Александр II

– Знаю, – ответил великий князь, – что не хорошо делаю, да если бы ты видел выражение глаз государя, как он смотрел на меня! В этих неотразимо прекрасных глазах государя было прямо написано: «В ы р у ч а й!» Ты знаешь, как я его люблю… Пойдём так… а после сам прибавишь…

После второй Плевны и была потребована эта прибавка, но для того чтобы она прошла, понадобилась вся кровь и муки третьей Плевны. Только после них Россия до конца исполнила свой долг и выполнила волю своего государя-самодержца…

XX

Накануне третьей Плевны Порфирий, назначенный к Скобелеву, поехал к стрелкам: ввиду убыли офицеров в бригаде генерала Добровольского к ней был прикомандирован от Волынского полка Афанасий, и Порфирий хотел перед решительным сражением повидать сына.

– Что, Афанасий, и ты скобелевцем стал? – сказал Порфирий, любуясь ещё более похорошевшим и возмужавшим сыном.

– Кто, папа, хоть раз повидает Скобелева, тот ему не изменит.

– Знаю, милый, сам на себе это испытал… Молодчина ты у меня… И у тебя уже и «клюква» на сабле; и чин поручика.

– За переправу через Дунай, папа, – значительно сказал Афанасий и добавил: – Ты ей напишешь?.. Я не смею…

– А ты осмелей. Перед скобелевцем и Вера не устоит. Вернёшься, и, поверь, всё по-хорошему будет.

Они помолчали.

– Ну, мне пора. Темнеет. И какой дождь! Надо ещё к твоему бригадиру заглянуть, а, видишь, как погода-то испортилась! Ты напиши сам…

– Да, если вернусь из боя, – тихо и с несвойственной для него печалью сказал молодой поручик.

Порфирий внимательно посмотрел на сына.

– Ты что?

– Я ничего, папа. Сам знаешь, пехота при штурме горит, как солома в огне.

– Ну, ну. А что Скобелев говорит?

Лицо Афанасия просияло.

– Никто, как Бог! Двум смертям не бывать – а одной не миновать!

– Вот то-то и оно!

И, не прощаясь с сыном, Порфирий пошёл с бивака.

– Прощай, папа! – донеслось к нему от палаток стрелков.

– Вере напишу, – ответил Порфирий, хотел вернуться и обнять сына, да раздумал.

«Что тревожить понапрасну, – подумал Порфирий. – И так мальчик не в себе…»

XXI

Стоявшие все эти дни духота и зной с доносившимся от турецкой позиции смрадом гниющих трупов, в понедельник, 29 августа, стали ещё сильнее. С полудня раскалённая земля закурилась туманами, небо сразу потемнело,солнце скрылось в появившихся вдруг откуда-то тучах, и полил дождь. Не короткий, летний ливень с грозой, но нудный, ровный, холодный осенний дождь, долгий и упорный. Глинистая почва сразу намокла и стала скользкой, по глубоким колеям потянулись коричневые лужи, и пузырями вспыхивали на них частые дождевые капли. С дождём и тучами сразу надвинулась хмурая, ненастная, безотрадная осенняя ночь.

Непогода и ночь захватили Порфирия в дороге. Едва он выбрался с бивака 9-го стрелкового батальона, как наступила такая тьма, что Порфирий совсем растерялся. Ноги вязли и расползались на глинистой дороге. Ветер распахивал бурку, дождь забирался за ворот и холодными струями стекал по телу.

Впереди, и совсем недалеко, загорелось жёлтое пламя костра, сквозь сырость потянуло угарным, смолистым дымком, и показалось, что с ним и тепло нанесло. Порфирий пошёл на огонь.

Под навесом из сучьев и распяленных на них рогож, попон и шинелей солдаты раздули костёр и повесили над ним большой томпаковый чайник. В отсвете пламени стала видна коновязь, где мокли под попонами лошади, и тут же стояла большая коляска с поднятым верхом и пристёгнутым наглухо кожаным фартуком. Внутри коляски горел фонарь. В щели между фартуком и верхом просвечивал неяркий свет.

– Генерала Добровольского коляска? – спросил Порфирий у солдат.

– Так точно, генерала Добровольского, – бойко ответил красивый черноусый стрелок, вглядываясь в Порфирия, и, признав в нём офицера, ловко поднялся от костра.

– Матюшин, это кто там? Не с диспозицией ли?

– Это я, ваше превосходительство, полковник Разгильдяев.

– Что это вы, батенька, в такой дождь! Небось промокли совсем…

– Да, есть малость.

– Заходите погреться, чайку вместе напьёмся. Я один. Паренсова услал к Имеретинскому.

Полог коляски отстегнулся, и Порфирий с удовольствием влез в неё. Там было тепло и после непогожего вечера показалось уютно. Внутри коляски на проволоке висел фонарь со свечой. В его свете Порфирий, сам любивший походный комфорт, с удовольствием рассмотрел, как в коляске было хорошо и ладно устроено. Передняя часть коляски откидывалась, образуя две мягкие постели. Под сиденьями были устроены выдвижные ящики и сундучки, по бокам кожаного верха коляски нашиты карманы.

Добровольский в наглухо застёгнутом стрелковом сюртуке сидел на заднем сиденье. Перед ним, был расставлен раскрытый дорожной погребец, обитый белою жестью «с морозами», подле него был приготовлен поднос со стаканами, тарелками и закуской.