Александр I

После Бородинского сражения начинается повальное бегство. Вслед за вельможами бегут из города мелкие помещики, купцы, чиновники – все те, у кого есть лошадь и какой-нибудь экипаж. Улицы наполняются грохотом колес. Кареты, коляски, повозки, телеги, дрожки, брички беспрерывным потоком тянутся по улицам. На стенах брошенных домов можно прочесть надписи, сделанные по-французски: «Прощай! О, сколь ужасно это слово!» или «Привет вам, милые места, в печали покидаем вас!» Вскоре из 250 тысяч жителей в Москве остается всего тысяч пятнадцать: тяжело раненные в госпиталях, арестанты, освобожденные из тюрем, дворня, забытая господами.

Вступающим в Москву измученным долгими переходами солдатам Кутузова кажется, что они вошли в вымерший город. Но вдруг раздаются веселые звуки труб. Из Кремлевских ворот выступают под гром оркестра два батальона московского гарнизона во главе с бравым генералом. «Какой негодяй приказал вам идти с музыкой?» – кричит Милорадович. Генерал невинно отвечает: «В регламенте Петра Великого сказано: если при сдаче крепости гарнизон получает дозволение выступить свободно, то покидает оную крепость с музыкой». – «Да разве в регламенте Петра Великого что-нибудь сказано о сдаче Москвы?!» – вне себя от бешенства кричит Милорадович. На Яузском мосту бахвал Ростопчин верхом, в парадном мундире, с нагайкой в руке распоряжается проходом войск. Кутузов притворяется, что не замечает его. И поток людей, лица которых угрюмы, а шинели пропылены, движется дальше. Французский авангард идет по пятам русского арьергарда. По молчаливому соглашению обеих сторон казаки медленно отступают, а кавалерия Мюрата следует за ними в отдалении, не мешая отходу войск. Можно подумать, что две союзнические армии вместе входят в завоеванный город. «Несколько раз, – пишет Монтескье, – нам приходилось останавливаться, чтобы дать им время пройти, и, если несколько отставших солдат или носильщиков багажа оставались среди нас, мы давали им уйти».

На погруженного в тяжелые раздумья, подавленного Кутузова вдруг нисходит озарение: выйдя на Рязанскую дорогу, ведущую на восток, он неожиданно круто поворачивает к старой Калужской дороге и через несколько дней, осуществив искусный «фланговый марш», приводит войска к селу Тарутино, расположенному к югу от Москвы, где встает лагерем. В Тарутинском лагере Кутузов получает необходимые армии провиант и амуницию из богатых центральных губерний, укомплектовывает полки, а в окрестностях Москвы казачьи разъезды перехватывают обозы с продовольствием, не давая французам завладеть ими. Кроме того, из Тарутино Кутузов мог перекрыть дорогу на Смоленск, если бы враг выбрал ее для отступления. Наконец, если бы Наполеон пошел на Петербург, русские силы из Тарутино, совершив бросок к северу, нанесли бы ему удар с тыла, а войска Витгенштейна атаковали бы его лицом к лицу. Тогда, подытоживает свои размышления Кутузов, пожертвование Москвы было бы не напрасным.

Тем временем за сотни верст от армии Александр с сжимающимся от тревоги сердцем ждет известий с театра военных действий. Курьер, прибывший 29 августа/10 сентября, привозит донесение о генеральном сражении под Бородином. Ночью Александр не смыкает глаз. Утром следующего дня – дня его именин – он получает рапорт Кутузова, неясный, но как будто оптимистический. Поторопившись обрадоваться, он приказывает читать этот документ перед благодарственным молебном в церкви Александро-Невской лавры. Слух о победе мгновенно облетает город. На всем пути во дворец царя и всю царскую семью громко приветствует собравшийся на улицах народ. Слушая крики «Ура!», Александр беспокоится, не рано ли он, не зная точного исхода сражения, возбудил общий энтузиазм. Но отступать поздно. Кутузов тотчас произведен в фельдмаршалы, его супруга становится статс-дамой, командиры повышаются в званиях, а нижние чины получают по пять рублей каждый.

Но радость длится не долго. Очень скоро письмо Ростопчина, а вслед за ним и другие донесения уведомляют царя, что его армия после геройского сопротивления сдала Москву. Эйфория, охватившая общество, сменяется скорбью, негодованием, яростью. Возбуждение умов таково, что близкие Александра умоляют его в этот день – день его коронации, проследовать в Казанский собор не верхом, как обычно, а в карете вместе с императрицами. Он неохотно уступает. «Мы ехали шагом в каретах с застекленными окнами, окруженные несметной молчаливой толпой. Обращенные к нам лица были мрачны, вовсе не соответствуя праздничной дате, которую мы отмечали, – вспоминает мадемуазель Стурдза, фрейлина императрицы. – Никогда мне не забыть тех минут, когда мы поднимались по ступеням в собор, проходя между стоявшего двумя рядами народа, ни единым возгласом не приветствовавшего нас. В тишине слышны были только наши шаги, и я не сомневалась, что достаточно малейшей искры, чтобы все вокруг воспламенилось. Я взглянула на государя, поняла, что происходит в его душе, и мне показалось, что колени мои подгибаются».