Александр Грин

От неизвестности, тревог, одиночества она плакала. Но только в эти часы. На людях не позволяла себе раскисать никогда. Гордая очень была. А ее жалели. Однажды профессор Баумгольц из Кисловодска, извинившись за то, что вмешивается не в свои дела и оправдываясь тем, что ей в отцы годится, спросил: «Как вы можете жить с Грином, это же ужасный человек?!»

Что она могла на это сказать? Что любит его, что такойсякой, пьяный, ужасный, ее не жалеющий, он дал ей высшее счастье, какое может дать мужчина женщине, а ему, врачу, не следовало бы больного человека осуждать. Но добила профессора другим: сказала, что сама из семьи алкоголиков и ей все это понятно.

«– Вы пьете? – ошарашенно уставился на меня профессор.

– Да, пью, только тайно! – и разговор прекратился». [458]

Она капли в рот не брала. А Грин пил с каждым годом все больше.

«Когда я его встречу, он, ухмыляясь, тихо пойдет в наш номер, цепляясь за мою руку. Помогу ему раздеться, и он, полубесчувственный, валится в постель. Мне хочется его бранить, плакать, на сердце горечь, обида. Но к чему все это? Он настолько пьян, что все слова проскочат мимо его сознания». [459]

Хорошо, если они живут одни. А если он в мужском номере? Тогда ей приходилось доводить его до дверей, а оставшись один, он начинал шуметь, будил соседей, заводил с ними перебранку и, по собственному выражению, «нарушал академический сон толстых мозгов». От этого и появлялись сочувствующие горю молодой женщины профессора.

Она умоляла его не пить хоть день. Дать ей один день отдыха. Прийти пораньше.

«„Да, детка, конечно. Я, старый, беспутный пьяница, только терзаю тебя. Клянусь, сегодня приду чист, как стеклышко. Не сердись на меня, мой друг…“ – И придет пьяный». [460]

Иногда, случалось, Грин нарушал договор и выпивал в Феодосии. Сохранилось письмо Нины Николаевны с пометками самого писателя. Некоторые наиболее резкие выражения жены он зачеркивал и писал сверху свои – здесь они будут взяты в скобки.

«Саша! Ты подлый (не подлый, но увлекающийся) – всегда ты из хорошего подлость (плохое) сделаешь. Было все сегодня добро и спокойно – нет, надо же 5 ч. пропадать, чтобы все испакостить (не быть дома), чтобы от беспокойства сердце болело. Тебе 47 лет, а за тобой следить и не верить тебе словно мальчишечке (мальчику) приходится. Феодосия не Париж (Зурбаган), знаешь, что я волнуюсь, мог бы зайти домой и опять, если надо, уйти. А то дорвался до рюмки и все на свете забыл, только себя и помнишь. Стыдно и противно (нехорошо)». [461]

Вероятно, именно пьянство было причиной того, что у Гринов не было детей, хотя Александр Степанович без детей очень тосковал, и когда летом 1926 года к ним в Феодосию приехал девятилетний мальчик Лева, племянник Нины Николаевны, Грин очень к нему привязался.

«Они были неразлучными друзьями – малый и большой. Александр Степанович баловал Леву как мог. „Давай, Нинуша, попросим у Кости Леву нам в сыновья. Мать у него легкомысленная, Костя с утра до ночи поглощен работой, ему не до мальчика. А нам в доме славно будет от такого хорошего карапузика“.

Но однажды (это было в Москве) возвращается Александр Степанович с Левой после прогулки очень мрачный. Левушка смотрит смущенно и виновато. Думаю, что мальчуган напроказил. Спрашиваю Александра Степановича, но он неразговорчив, словно чем-то удручен; говорит мне: „Потом, Нинуша, расскажу“. Когда осталась наедине с Левой, спрашиваю его: „Что ты, малыш, небедокурил? Рассказывай“. – „Да нет, тетя Нина, я вел себя хорошо. Только в трамвае вдруг дядя Саша стал бледный, бледный и перестал со мной разговаривать. Я боялся, что он рассердился“. – „А на что же он мог рассердиться?“ – „Не знаю“».

Вечером Грин признался: «Разъезжая с Левой, я несколько раз оставлял его на бульваре, а сам заходил в ресторанчики или пивные выпить, немного выпить. Побывали снова в зоопарке, едем в трамвае домой. Лева весело болтает и вдруг просит меня наклониться к нему, обнимает за шею и говорит шепотом на ухо: „Дядя Саша, от вас водочкой сильно пахнет. Тетя Нина будет обижаться“. Меня как камнем по сердцу ударило. Думаю – вот тебе, Саша, и судья. Маленький судья. Нинуша, не возьмем Леву. Ты была права». [462]

Детские образы в его прозе, хотя и не часты, но удивительно точны и глубоки. Таким был рассказ «Гнев отца», который высоко оценил Андрей Платонов.

Итак, Грин пил, когда уезжал из Феодосии. А по делу Вольфсона ездить приходилось особенно часто, и, соответственно, часто пить. «Когда нужда была велика, Грин пил больше, черные мысли требовали оглушения; в достатке меньше. Особенно тяжелы были 1929—30–31 годы, когда нужда туго захлестнула на нашей шее свою жесткую петлю. Собрание сочинений было продано частному издательству „Мысль“; все новое тоже должно было печататься им. „Мысль“, мошеннически платя нам долгосрочными векселями, выпустив несколько книг, прекратила издание и платежи. Мы начали судиться с издательством – и неудачно. Проиграли во всех инстанциях». [463]