Александр Грин

– Но ведь это только привычка, – возразила Джесси, немного сердясь, – поставим вопрос прямо: хочется вам, сию минуту, отправиться на свою родину? Как раз там теперь… что у нас? Апрель; там теперь сани, очаг и лыжи. Отбросьте патриотизм и взгляните на сад, – она кивнула в сторону окна, – тогда, если хватит духа солгать, – пожалуйста!

– Конечно, здесь о-очень красиво… – протянула Эрмина.

– Цветов такая масса! – сказала с жадностью Герда. Джесси сдвинула брови.

– Да или нет? Под знамя юга или в замерзшие болота севера?

– Что ж, – просто сказала Герда, – мы еще молоды, поживем здесь.

– Ну что вы за лукавое существо! – воскликнула Джесси. – Как можете вы, в таком случае, желать, чтобы ваше цветущее лицо было семь месяцев в году обращено к ледяным кучам?»

Рожденный на Севере Грин очень скоро стал убежденным южанином. Север ассоциировался у него с Вяткой, голодом, ссылкой и прочими печальными событиями жизни. Юг – со свободой и счастьем (по крайней мере до последних четырех лет жизни). В этом смысле Грин противостоит той мощной «северной» линии в русской прозе, которая, беря начало от этнографа Сергея Васильевича Максимова, была продолжена Шергиным, Ремизовым, Пришвиным, Соколовым-Микитовым, Ю. Казаковым.

Но вот одно воспоминание о Грине, сводящее воедино и тему Севера—Юга, и тему жизни—смерти, и тему тюрьмы и свободы. Оно принадлежит писателю Льву Гумилевскому, к Грину в общем-то равнодушному («Я… увидел, что это все тот же Грин с необыкновенными происшествиями и завидно мужественными героями, живущими в неведомых странах несуществующих цивилизаций» [414]), и повествует об одном из читателей Грина, об одном из тех влюбленных в него людей, кто, по мнению Гумилевского, и сделал Грина известным на весь мир. Человека этого звали Александр Михайлович Симорин. Он был ученым, работал вместе с Вернадским.

«Где-то между двумя биогеохимическими экспедициями на Русский Север и в Западную Сибирь ученик Вернадского открыл Грина. Он не нашел в его книгах ни чужих стран, ни выдуманных героев. Он увидел мужественных благородных людей, слегка лишь прикрытых псевдонимами, чтобы слишком не походить на живых, окружавших молодого ученого, и на него самого.

Теперь, когда случалось ссылаться на писателя, он говорил „Грин“ так, как бы я сказал „Толстой“ или „Шекспир“.

Двадцать лет затем Александр Михайлович провел на Севере.

Над головами зияло черное небо со звездами. Под этим небом, сидя на только что спиленном дереве, говорили о возможностях космических полетов и чертили сучком ели на снегу формулы, а артист Художественного театра читал „Двенадцать“. [415]Симорин говорил мне, что такого потрясающего чтения он ни раньше, ни после не слышал. И очень часто говорили о Грине.

В первое же лето после возвращения с Севера Симорин поехал на могилу Грина в Старый Крым; на другой год повторил поездку, на третий, в 1961-м он вновь отправился туда и 2 февраля умер, наказывая снова и снова похоронить его возле Грина.

Воля его была исполнена». [416]

Глава XV БЕГУЩАЯ

Написанный в 1925–1926 годах роман «Бегущая по волнам» стал вершиной творчества Грина.

«„Бегущая“ – не роман, а поэма, глубоко волнующая, и это ощущение разделяют со мной многие друзья, которым я давал ее читать. Мне кажется, я не ошибусь, сказав, что это лучшая Ваша вещь: в ряду других произведений, увлекательных, захватывающих, чарующих, – „Бегущая“ просто покоряет, после нее снятся сны… Спасибо и за присылку книги и, главное, за то, что Вы ее написали», – отзывался об этом романе Г. А. Шенгели, [417]читатель весьма взыскательный.

«А. С. писал „Бегущую“ очень любовно, не торопясь, отделывая», – вспоминала Нина Николаевна Грин. [418]

В этом романе проявились весь талант, писательская зрелость и мастерство Грина, здесь замечательно гармонично, без перекосов в ту или иную сторону слились черты авантюрного романа, детектива, фантастики, романтики, мистики – словом, всего, что было разбросано в его прежних повествованиях.

Нина Николаевна Грин вспоминает, как однажды в пору работы над «Бегущей» у нее вышел разговор с мужем о старости и о жизни вообще. Это был разговор о том, что «многие доживают до глубокой старости, ни разу не получив от жизни то, что утолило бы их душу. Так их душа, взглянув на мир, увядает не расцветя. Другие же на все на своем пути бросаются жадно, непрерывно ошибаются и тоже неудовлетворенные уходят из жизни. Третьи боятся ошибиться и проходят мимо своей судьбы». [419]