Альбуций

И последняя сцена: в нескольких строках Альбуций описывает, как Цицерон последний раз спасается бегством, покидает Тускул, добирается до Астуры, а оттуда, на судне, до своей усадьбы в Гаэте. Столетние юпитеровы вороны налетают на реи и яростно рвут клювами снасти, пока Цицерон мирно спит в каюте. Это происходит 7 декабря 43 года. Пока он садится в носилки, чтобы пересечь лес и покинуть Гаэте, отряд солдат под командованием Попиллия подходит к стене, окружающей усадьбу. Вольноотпущенник по имени Филолог предает своего хозяина и указывает тропу, по которой ушли Цицерон и его люди. Попиллий спешит следом. Цицерон замечает его, велит носильщикам остановиться, раздвигает занавеси носилок и пристально вглядывается в Попиллия, поднеся левую руку к морщинистому лицу и поглаживая заросший щетиной подбородок. Попиллий называет себя. Цицерон с улыбкой отвечает:

— Popillio semper vaco (Для Попиллия у меня всегда найдется свободное время).

Попиллий резко говорит:

— Я принес тебе много свободного времени,— и одним взмахом меча отсекает Цицерону голову вместе с шеей (caedit cervices tanti viri et umero tenus recisum amputat caput). Затем Попиллий отрубает ему кисти рук. Отправляет голову и руки Цицерона Антонию. Антоний приказывает выставить их на рострах.

Роман всегда правдоподобнее хаоса реальных жизней, которые он собирает воедино и упорядочивает в виде искусно выстроенной интриги и убедительных подробностей. Даже история подчиняется закону интриги хотя бы потому, что политика сама по себе интрига, если она воплощает существование целого народа в истории отдельной семьи, где все вертится вокруг злодейски убитого отца, или в бесконечном сериале, где враждуют меж собой многочисленные родственники. Альбуций опустил в своем романе один реальный эпизод, облюбованный всеми без исключения историками. Когда Антонию вручили голову Цицерона, Фульвия попросила дать ей эту голову перед тем, как прибить ее на ростры. Она с трудом разомкнула челюсти Марка Туллия Цицерона, вытащила наружу его язык и воткнула в него иголки, чтобы он не смог говорить в аду и порочить их имена, жалуясь теням других умерших.

Но Альбуций не удержался от искушения закончить «Popillius Ciceronis interfector» двумя пассажами, скорее жалостными, нежели педантически точными: «Попиллий стал примером для всех нас: Nullos magis odit quam quibus plurimum debet» (Особенно он ненавидит людей, коим обязан более всего на свете). И добавляет, перед тем как завершить роман: «Все головы непрестанно поворачиваются к рострам, и непрестанно, их взорам предстают глаза и руки красноречия, выставленные напоказ». Концовка же декламации была на редкость безвкусной, такую мало где встретишь. Сенека яростно осуждал ее. В ней Альбуций описывает свояченицу Цицерона, Помпонию, которая, желая отомстить за него, но не осмеливаясь обрушить свой гнев на Антония или Попиллия, подвергла пыткам Филолога в деревянной пристройке виллы в Гаэте. Она морила его голодом и время от времени вырезала из его тела небольшие кусочки мяса, заставляя съедать их. Однажды, незадолго до того как он испустил дух, а было это в январские иды, она вырвала ему язык, разрезала его на ломтики и стала давать по ломтику раз в три дня, засовывая в рот и приговаривая: «Ешь, Филолог, ешь свой язык!»

Глава тринадцатая

ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ ГОМЕРОМ

Россказни Азиния Поллиона и Цестия вдруг становятся аппетитными, как хлеб, только что вынутый из печи. Более того, как ломтики языка, если их слегка присолить. Я пользуюсь ими, стараясь притом не подчеркивать, насколько они неправдоподобны. Оба этих сплетника получали удовольствие от злословия. Но благодаря этому удовольствию мы хоть что-то узнали о самом Альбуции. Азиний Поллион пишет, что Альбуций с приближением старости не знал утех, получаемых от других. Он так и остался ребенком. Посещал отхожие места, желая, чтобы его там мастурбировали стоящим. Мне кажется, в данном случае «sordidissima» превращаются в миф, а впрочем, наш герой чаще всего испытывал беспокойство, внушаемое, быть может, страхом перед неприятностью, которая в XVII веке постигла великого французского историографа, носившего имя Буало: его клюнул в причинное место индюк. Было ему в ту пору шесть лет. Он играл на острове Ситэ, с той стороны, что смотрит на набережную Августинцев.