Альберт

– Ого-го! Какъ онъ поклонился, – думалъ онъ объ Аленин, – строго и величественно. Это хорошо. Я это люблю. Они думаютъ, что я не замчаю; нтъ, я все замчаю. Что ежели бы мн когда-нибудь встртиться съ какимъ нибудь принцомъ инкогнито, я бы узналъ его, я бы умлъ съ нимъ обойтись, я бы ему такъ сказалъ: Милостивой Государь, я люблю людей царской крови, пьемъ за ихъ здоровье. А потомъ еще и еще и игралъ бы ему. А онъ бы сказалъ: люблю артистовъ, вотъ вамъ 2 миліона съ половиной. О, какъ бы я умлъ поступить съ ними. Меньше я не взялъ бы. Я бы купилъ виллу въ Италіи. – Тутъ ему представилась декорація петербургской оперы, представлявшей виллу ночью. – Луна бы была и море. Я сижу на берегу съ Еленой Миллеръ, и дти тутъ бгаютъ. Нтъ, не надо дтей? Зачмъ дти матери? У всхъ насъ одинъ отецъ – Богъ. Ну, и сидлъ бы я съ ней, держалъ бы ее зa руку и цловалъ и потомъ заплъ бы. – Тутъ въ голов его запла серенада Донъ-Жуана. – Она бы упала мн на грудь и заплакала. Но вдругъ страшный акордъ и дв расходящіяся хроматическія гаммы, впадающія въ еще боле страшный акордъ. Буря, бгутъ въ красныхъ плащахъ вооруженные люди отнять ее. Нтъ! Я говорю ей: спи спокойно. Я! И все пройдетъ, и поетъ мягкая, легкая, веселая мелодія, ее подхватываютъ хоромъ двицы въ бленькихъ юбочкахъ съ голубыми лентами и большими косами, а мы ходимъ, и мелодія все поетъ и поетъ, расходится шире и шире. – Въ сара слышался звукъ катящихся экипажей, и изъ этаго звука въ голов его составлялись мелодіи одна прелестне другой, которыя пли то голоса, то хоры, то скрыпки, то весь оркестръ. Мелодія принимала все боле и боле строгой характеръ и перешла наконецъ въ мужской стройный и медленный надгробный хоръ.

– Смерть! – подумалъ онъ: – идетъ, подвигается тихими, мрными шагами и все, все блднетъ, вс радости изчезаютъ и въ замнъ мелкихъ многихъ радостей открывается что-то одно цлое, блестящее и громадное.

– Туда, туда. Скоре надо. Сколько тутъ нужно помнить, длать, сколько нужно знать вещей, а я ничего не знаю. И чтожъ, хоть я и счастливъ? Меня любятъ, я люблю, никто мн не вредитъ, я никому не врежу, но туда, туда. Нтъ и не можетъ быть здсь того счастья, которое я могу перенести и которое я знаю, нтъ этаго счастія ни у кого. А немножко меньше, немножко больше, разв не все равно. Все на такое короткое время. Не то что-то на этомъ свт, не то, совсмъ не то, что надо. Вотъ тамъ, въ Италіи, на берегу моря, гд апельсины и гд она моя и я наслаждаюсь ею. Будетъ это время, даже оно теперь начинаетъ быть, я чувствую. Идетъ, идетъ что-то, ужъ близко. Смерть, можетъ быть… тмъ лучше. Иди! Вотъ она! – Больше онъ ничего не думалъ и не чувствовалъ. Это была не смерть, а сладкой спокойный сонъ, который далъ ему на время лучшее благо міра – полное забвенье.³²

Гр. Л. Н. Толстой.

5 Октября

Ясная Поляна.

–

Комментарии Н. М. Мендельсона

АЛЬБЕРТ.

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ.

Зимой 1856/57 гг. Толстой, как это видно из его Дневников, особенно сильно увлекался искусством и много размышлял о нем. Он часто слушал музыку: и в опере, и в концертах, и в частных домах. Он вел эстетические беседы с В. П. Боткиным (например, на тему, представляет ли себе поэт читателя или нет. Дневник, 17 ноября 1856 г.). Ему хочется поскорее расстаться с журналами, чтобы писать так, как он теперь начинает думать об искусстве – «ужасно высоко и чисто». (Дневник, 23 ноября 1856 г.) Ему нравятся статьи Белинского о Пушкине. Он рыдает «беспричинными, но блаженными поэтическими слезами» от стихов Пушкина, прочтенных ему Панаевым (Дневник, 4 января, 1857 г.).

В это-то время обостренно-повышенного интереса Толстого к искусству он встретился с человеком, который произвел на него сильное впечатление и послужил толчком к созданию «Альберта».

5 января 1857 г. в Дневнике Толстого записано: …«поехал в б[ардель]. Грустное впечатление. Скрыпач». Через день, 7 января, Дневник называет скрипача по имени и говорит о возникшем художественном замысле: «История Кизеветтера подмывает меня».

В работе В. И. Срезневского,³³ на основании документов из архива б. императорских театров, даны сведения о скрипаче Георге Кизеветтере, Ганноверском уроженце, уволенном после десятилетней службы в оркестре петербургской оперы, и показано, что данные формуляра Кизеветтера очень сходны с тем, что говорит Толстой о своем скрипаче в первой редакции повести.

8 и 10 января, перед самым отъездом Толстого в Москву, Кизеветтер был у него в доме. Запись 8 января говорит о новом знакомом Толстого: «Он умен, гениален и здрав. Он гениальный юродивый. Играл прелестно». Впечатления от Кизеветтера 10 января колеблются: «Пришел Кизеветтер, – ужасно пьян. Играл плохо». Возвратившись вечером от знакомых, где, между прочим, «генерал кричал при музыке», Толстой записывает: «Кизеветтер спящий, – труп… Кизеветтер глубоко тронул меня».

По дороге в Москву и приехав туда, Толстой все время переживает встречу с «гениальным юродивым».