Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве

Роковым образом все совпало. Трагедии внутренние и вселенские. Возлагая на себя вину за то зло, которое существует в мире, он особенно переживал многовековую трагедию разрушительного использования достижений разума. Человеческий интеллект должен искать гармонию в природе, вести к ней общество. Но в антагонистическом обществе плоды разума могут стать отравленными, и каждая научная идея, каждое открытие внутреннего ratio мира могут стать оружием иррациональных сил. Подобные мысли посещали Эйнштейна все чаще и чаще.

Он знал: «Освобождение атомной энергии не создает новой проблемы, но делает более настоятельным разрешение старой проблемы». А именно – в возможности агрессивного и разрушительного применения научных открытий. И нередко говорил о том, что открытие цепных атомных реакций так же мало грозит человечеству уничтожением, как изобретение спичек. Поэтому необходимо сделать все для устранения возможности злоупотребления этим средством.

Двести тысяч человек погибло при бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Двести тысяч… Да тех, кто отдал приказ о бомбардировке, надо судить, как нацистов, военных преступников. И его самого в том числе? Ради чего, спрашивается, уничтожать тысячи людей? Для того, чтобы продемонстрировать Сталину, кто в мире хозяин?! Боже.

Элен Дюкас настоятельно рекомендовала патрону принять известного советского писателя и публициста Илью Эренбурга: «Говорят, это самый еврейский из всех русских литераторов…»

В мае Эренбург приехал в Принстон. «Эйнштейну, когда я его увидел, – вспоминал Илья Григорьевич, – было за шестьдесят лет; очень длинные седые волосы старили его, придавали ему что-то от музыканта прошлого века или от отшельника. Был он без пиджака, в свитере, и вечная ручка была засунута за высокий воротник, прямо под подбородком. Записную книжку он вынимал из брючного кармана. Черты лица были острыми, резко обрисованными, а глаза изумительно молодыми, то печальными, то внимательными, сосредоточенными, и вдруг они начинали смеяться задорно, скажу, не страшась слова, по-мальчишески. В первую минуту он показался мне глубоким стариком, но стоило ему заговорить, быстро спуститься в сад, стоило его глазам весело поиздеваться, как это первое впечатление исчезло. Он был молод той молодостью, которую не могут погасить годы, он сам ее выразил брошенной мимоходом фразой: «Живу и недоумеваю, все время хочу понять…»

Они много говорили о трагических последствиях создания атомной бомбы. По мнению Эренбурга, Эйнштейну казалось особенно страшным то, что многих американцев разрушение Хиросимы и Нагасаки не очень встревожило, они словно не заметили разрушения вековых моральных ценностей. Такая потеря памяти казалась ученому величайшей угрозой для цивилизации. Он рассказал поучительную притчу: «В Центральной Африке существовало небольшое племя… Люди этого племени давали детям имена Гора, Пальма, Заря, Ястреб. Когда человек умирал, его имя становилось запретным (табу), и приходилось подыскивать новые слова для горы или ястреба. Понятно, что у этого племени не было ни истории, ни традиций, ни легенд, следовательно, оно не могло развиваться – чуть ли не каждый год приходилось начинать все сначала. Многие американцы напоминают людей этого племени… Я прочитал в журнале «Ньюйоркер» потрясающий репортаж о Хиросиме. Я заказал по телефону сто экземпляров журнала и раздал моим студентам. Один из них потом, поблагодарив меня, с восторгом сказал: «Бомба чудесная!..» Конечно, есть и другие мнения… Но все это очень тяжело…»

В разгар беседы Элен принесла им на террасу кофе и курительные трубки. Заметив профессиональное любопытство, с которым московский гость осматривал хорошо обкуренные трубки, Эйнштейн спросил:

– Любите подымить?

– Не то слово! – воодушевился Эренбург. – Это моя страсть, любовь, болезнь… Я даже книгу написал под названием «Тринадцать трубок».

– Правда? – восхитился Эйнштейн. – Жаль, я не читал. И что, ваша книга, что, посвящена искусству курения трубок?

– Не совсем. Это, скорее, притчи, вроде вашей об африканском племени. Но у меня – о трубках, которые кочуют из рук в руки. Вот, например, об одном капитане, который оставил свое судно и трубку ради любимой женщины, но все же не выдержал, и, преодолевая всяческие испытания, вернулся и к своему морю, и к своей трубке. – Писатель процитировал сам себя. – «Кури и гляди на море, и никогда не гляди на женщин, и, проходя мимо, отворачивайся. Слушай море и, услышав, как сладко говорит женщина, заткни уши. Дыши морем и, учуяв запах женщины, беги прочь…» Ну вот, примерно так…

Эйнштейн внимательно посмотрел на своего собеседника и трижды бесшумно сомкнул ладони, имитируя аплодисменты. И, помешкав, спросил?

– Я слышал, Иосиф Сталин тоже большой поклонник трубок?

– Кажется, да, – кивнул Эренбург. – Во всяком случае, я его часто видел с трубкой.

– А какой табак он предпочитает?

– Вот этого я уж точно не знаю. Говорят, вроде бы «Герцеговину Флор».