Алая буква

Но с той минуты, как она в полном одиночестве переступила порог тюрьмы, началась повседневная жизнь, и Эстер предстояло либо изо дня в день нести это бремя, либо упасть под его тяжестью. Она уже не могла «брать взаймы» у завтрашнего дня, чтобы справиться с сегодняшними бедами. Завтрашний день принесет новые бедствия, а за ним придет следующий и множество других. Медленно потянется длинная вереница дней, и каждое утро она будет взваливать на себя все ту же ношу, сгибаться под ней, и к вечеру не иметь сил сбросить ее, потому что каждый следующий день и год не преминут добавить свою долю тягот к громоздящемуся вокруг нее позору. Так, мало-помалу утратив себя, она превратится в некий символ, на который неизменно будут указывать пасторы и проповедники, расцвечивая этим примером свои инвективы против женской слабости и приверженности греховным страстям. Юные и чистые души станут смотреть на носительницу пылающей алой буквы, дочь почтенных родителей, мать девочки, которая, в свою очередь, станет женщиной, как на воплощенный образ греха. Бесславие будет сопровождать ее до могилы и станет единственным памятником для нее.

Вместе с тем, перед Эстер был открыт весь мир. Приговор не вынуждал ее оставаться в пределах затерянного в Новом Свете поселения пуритан, она вольна была уехать на родину или в любую европейскую страну и там, скрыв свое имя и прошлое, начать другую жизнь. Там эта неукротимая по натуре женщина встретила бы людей, чьи нравы и обычаи бесконечно далеки от осудившего ее жестокого закона.

Так почему же она, несмотря ни на что, по-прежнему считала своим домом то единственное место, где стала живым примером греховного позора? Причина, вероятно, в том, что какое-то роковое чувство, требовательное, неотвратимое и упорное, как приговор судьбы, почти всегда принуждает человеческие существа жить и скитаться, подобно привидениям, в тех самых местах, где значительное и памятное событие некогда изменило всю их жизнь, – и тем более властно, чем трагичнее и мрачнее было событие. Грех и бесчестье – вот те корни, что приковывали Эстер к этой почве. Она как бы заново родилась на свет, а неприветливый лесной край, стал для нее родным домом – суровым, безрадостным, и в то же время единственно возможным. Все прочие места на земле стали ей бесконечно чужды – даже тот уголок сельской Англии, где прошли ее счастливое детство и девичество. Эстер была прикована к Массачусетсу цепью из железных звеньев, и хотя они терзали ее душу, разорвать эту цепь она не могла.

Возможно и, пожалуй, несомненно, что в этих местах, в этом роковом для Эстер поселении ее удерживало и другое чувство – настолько тайное, что она скрывала его от самой себя, бледнея всякий раз, когда оно шевелилось в ее сердце, словно змея, спящая в норе. Здесь жил, дышал, ежедневно ходил по улицам человек, с которым она считала себя связанной узами, не признаваемыми на земле, но настолько прочными, что в день Страшного суда они превратятся в узы брака и соединят ее с этим человеком в вечности. Снова и снова враг рода человеческого внушал Эстер эту мысль и смеялся, следя за тем, как она сперва со страстной и отчаянной радостью цеплялась за нее, а потом с ужасом гнала прочь.

А то, во что она заставляла себя верить, что сама считала причиной, не позволявшей ей покинуть Новую Англию, было наполовину правдой, наполовину самообманом. Тут, думала она, совершен ее грех, тут должно свершиться и земное наказание. Быть может, пытка ежедневного унижения очистит в конце концов ее душу и заменит утраченную чистоту новой, обретенной в мучениях.

Так или иначе, но Эстер никуда не уехала. На окраине поселения, в стороне от других жилищ, стоял крытый соломой бревенчатый полузаброшенный домик. Он был покинут выстроившим его поселенцем, так как земля вокруг оказалась бесплодной, а удаленность от города не позволяла общаться с соседями, к чему уже тогда были склонны иммигранты. Окнами домик смотрел на восточный берег бухты, где на противоположном берегу виднелись лесистые холмы. Небольшая роща низкорослых деревьев – только такие и выживали на неблагоприятной почве – почти не скрывала его, но как бы подчеркивала, что там обитает некто, предпочитающий избегать посторонних взглядов.

В этой уединенной обители с разрешения городских властей, все еще не спускавших с Эстер Прин глаз, она и поселилась. Жила она на собственные довольно скромные средства вместе с маленькой дочерью. Тень подозрительности сразу же нависла над этим местом. Дети, еще не способные понять, почему эта женщина недостойна милосердия, подкрадывались почти вплотную, чтобы поглазеть, как она занимается шитьем или вязанием у окна, или стоит на закате в дверях, или копается в огороде, или идет по тропинке в город, а углядев алую букву у нее на груди, бросались врассыпную, охваченные необъяснимым, но заразительным страхом.