Актриса

В театре кричали «горько» Маше Кравчук и Шкафендре. В репетиционном зале были накрыты столы для фуршета, все расслабились, и каждый втайне радовался тому, что на сей раз судьба свела всех по случаю отнюдь не скорбному.

Роман пятидесятилетнего Глебыча с тридцатипятилетней актрисой продолжался два года. До этого Маша уже успела дважды побывать замужем, и у нее подрастали шестилетние дочки-близняшки. Пожарский никогда женат не был, до последнего времени жил со стареньким больным отцом, который не выходил из больниц и доставлял Глебычу много страданий. Когда он похоронил отца, на него было жалко смотреть. Всегда импозантный, громкий, вальяжный, он вдруг превратился в растерянного ребенка. Директора в театре любили, несмотря на деловую суровость, тщательно упрятанную в благодушие и демократичную манеру общения, и сопереживали его одиночеству.

Самым удивительным было то, что, проработав бок о бок в театре почти пятнадцать лет, Маша и Глебыч лишь два года назад точно увидели друг друга впервые. Это прозрение произошло на гастролях в Сочи, куда Маша взяла своих близняшек. Девчонки на пляже почему-то присмотрели себе в «кореша» добродушного, смешливого, толстого Шкафендру. Заходясь от восторга от его театрального прозвища, но будучи девицами воспитанными и благопристойными, они вежливо осведомились у Глебыча, можно ли им попросту называть его дядя Шкаф. Тот благосклонно согласился, и началась нежная дружба. Глебыч катал девчонок на лодке и на катере, втихаря от строгой мамаши подкармливал мороженым и водил в тир и в игровые автоматы. В середине гастролей близняшки свалились с гнойной ангиной, и Глебыч оказался опытной сиделкой и грамотным лекарем. Маша, очень плотно занятая в гастрольных спектаклях, дышала спокойно, только если знала, что в ее отсутствие с дочками сидит Пожарский. Наверное, тогда они и увидели друг друга по-новому. Дети оказались первопричиной возникшего между ними чувства, и это стало очень прочным замесом в их отношениях. Близняшки обожали Глебыча и вскоре начали обижаться на него всерьез, когда он проводил с ними выходные и, пожелав спокойной ночи, не оставался ночевать.

Маша понимала, что за Пожарским она как за каменной стеной, но оттягивала момент бракосочетания. Будучи по природе очень честным человеком, она пыталась не обмануться и не ввести в заблуждение Глебыча. Ей хотелось до конца разобраться в себе. И тогда пришла на помощь проницательная Нина Евгеньевна, для которой шеф был одной из тех персон, к которым она была крайне пристрастна. Организовав на лето путевки для близняшек в роскошный детский лагерь, Ковалева вытурила Машу с Глебычем на Кипр. Две недели они пробыли вдвоем среди немыслимой красоты моря, солнца, эротической атмосферы языческих легенд и преданий, и там, на острове Афродиты, точь-в-точь возле того места, где богиня, рожденная морской стихией, явила себя белому свету, они объяснились и назначили день свадьбы. Но потом горькие события, терзавшие театр с начала сезона, все откладывали и откладывали этот день. И вот теперь наконец все состоялось, и счастливый, сияющий Глебыч не мог отвести влюбленных глаз от своей подруги, уже два часа как ставшей его женой. От Маши и впрямь трудно было оторвать взгляд, так к лицу ей был элегантный, знаменитым модельером придуманный свадебный костюм из белого муара с длинным шлейфом, глубоким декольте, открывающим красивую полную грудь, и неровными, ниспадающими по бедрам фалдами длинного жакета. Голова с чуть приподнятыми над шеей густыми вьющимися волосами была украшена белой розой, с удивительной стойкостью сохраняющей первозданную свежесть уже несколько часов.

Слегка подуставших близняшек отправили в Аленин кабинет, располагающийся прямо напротив репетиционного зала. Там им выдали фломастеры, бумагу и усадили за журнальный столик, чтобы они пришли в себя и воспроизвели художественно приведшее их в восхищение венчание в храме.

Когда в очередной раз закричали «горько», в дверях зала остановился, смущенно улыбаясь, Глеб Сергеев с огромной корзиной белых лилий и подарочно упакованной коробкой. Его заметили только после того, как молодожены оторвались друг от друга, завершив долгий, подогреваемый аплодисментами поцелуй. И почему-то всем вдруг стало неловко, точно он явился напоминанием о том, что траур еще не кончился и не во власти самих людей отменять его, а надо, стиснув зубы, мужественно пережить его, отдать свою скорбь, свою свободу выбора, свою волю…

Но Глеб утихомирил все нравственные терзания: