Аккорд

Тем памятным майским вечером я, сидя вполоборота к залу, доигрывал свою часть импровизации (это была чудная, легкая тема Lover Come Back To Me Зигмунда Ромберга). Мои пальцы с воробьиной живостью порхали по клавишам, когда дверь в зал приоткрылась, и в боковые проемы моего зрения вторглись две женские фигуры. Хорошо помню мгновенное раздражение, которое я тут же выместил на неповинных клавишах. Вот, кстати говоря, наглядная иллюстрация импрессионистской сути джаза: домашняя заготовка соединяется в нем с текущим настроением, и это всегда неожиданно. После меня вступил Аркаша, и я, поручив пальцам сопровождать его басовитый форшмак, скосил глаза в зал. Там в проходе между рядами, не доходя метров десяти до основной группы, остановились в нерешительности две девушки. Даже того подслеповатого освещения, каким в отличие от яркой сцены страдал полутемный зал, оказалось достаточно, чтобы признать: одна из них была королева, другая – ее служанка, и обе явились сюда прямо из сказки. Я играл и боялся, что сказочные гостьи не выдержат напора синкопированной реальности и уйдут, не дождавшись моего внимания. Но нет – словно в подтверждение своей кочующей сказочности, они сделали привал: робко присели у самого прохода и уставились на сцену. Не дожидаясь, когда раздумчивый Аркаша изольет свою бубнящую душу до последнего квадрата, я энергичными аккордами, как пинками заставил его закруглиться, обозначил тему, загнал ее в угол, украсил коду пригоршней витиеватых восьмушек, после чего объявил перерыв и, удивляя всех неожиданной прытью, ринулся на глазах моих почитательниц к новеньким.

По мере нашего сближения скудный свет на королевских чертах сгущался, они обнаруживали резное совершенство и складывались в нежное, тонкозвучное лицо. Растерянно улыбаясь, я неудобно извернулся и опустился в кресло перед незнакомкой пронзительной красоты. Сильное и внезапное изумление сразило меня наповал. На меня с вопросительным удивлением глянули чудные серые глаза, в которых я разглядел свою погибель. Это выражение ее лица моя память запечатлела навечно. Оно стало для меня чем-то вроде "Черного квадрата", из которого впоследствии проступила и расцвела черно-белая радуга наших отношений. Как часто она потом смотрела на меня подобным образом, всякий раз отсылая к самому первому моему вид`eнию и принуждая отыскивать в ее взгляде отклонения от эталона! Они – верстовые столбы супрематизма наших дней. Все остальное – причудливая игра света и тени на неподражаемо прекрасном, любимом лице.

Нечего и говорить, что изваявший ее лицо небесный скульптор позаботился и об остальном: безупречными были шея, плечи, руки и бюст, и над всей этой королевской недоступностью витал едва уловимый запах духов. Прикрывая воскресшую юношскую робость шутовской строгостью, я спросил из какой они группы, и бойкая служанка назвала. Третьекурсницы. А как зовут? Я – Вера, охотно призналась служанка, а это…

“А это Лина” – строгим голосом объявила королева.

Если у нее и были изъяны, то не в голосе. Мешая отчаянную робость с надеждой, я спросил, могу ли их после репетиции проводить. Служанка открыла улыбчивый рот, но королева, сверкнув строгой сталью, опередила ее:

"Спасибо, не надо!"

Служанка недоуменно глянула на нее.

"У нас еще кое-какие дела" – снизошла до пояснений королева, и ее ангельское лицо украсилось капризным выражением избалованной вниманием девочки.

"Идем, Верка!" – приказала она служанке, и я проводил их беспомощным взглядом. Нет, нет, так не бывает: ни малейшего изъяна, ни видимого подвоха – безупречно узкобедрые, длинноногие достоинства!

Весь вечер внутри меня бушевал разрушительный торнадо. Срывая с пьедесталов привычные вещи и понятия, он возносил их в черную высь, чтобы обрушить и предъявить мне их жалкие обломки. Он потешался над моим привычным миром, оскорблял мои святыни и перечеркивал мое прошлое. Он обесценил мои ценности и девальвировал авуары. Он объявил ничтожными мои достижения и признал притворными мои былые чувства. Он разметал и пустил по ветру мою самонадеянность и свернул шею самолюбию. И когда над пустырем моей души стало тихо, я подсел к пианино. "Джаз модерн квартет", "Свингл Сингерс" и Бог мне в помощь! Закатив глаза, я заиграл "Air" Баха, со стиснутым горлом и навернувшимися слезами возводя внутри себя солнечный, бриллиантово сияющий, в виброфоновых переливах храм. Возвел и утром проснулся обновленным. Я стал другим – самоотверженным, возвышенным и великодушным. И даже если бы я не добился Лины, я бы таковым и остался, ибо узнал, что на свете есть девушка, самого существования которой был недостоин. Это было тотальное, всепоглощающее обновление, о котором степные волки с их бессильным смятением, беспредметным беспокойством и беспричинной болью могли только мечтать. Таким я ближе к полудню и оказался под дверью ее аудитории.