Акимуды

– Дорогие друзья! – Зяблик подошла к микрофону. – Вы – гордость нашей словесности. Но позвольте мне первый танец отдать Михаилу Лермонтову.

– Он всегда слишком легкомысленно относился к своему таланту, – сказал Гоголь. – А где Пушкин?

– Сегодня все спрашивают: а где Пушкин?

– Вы что же, Пушкина наказали за «Гаврилиаду»? – спросил я.

Посол отвел глаза в сторону.

– Как я вас всех люблю! – крикнула на весь зал Зяблик. – Русские классики – моя любовь! Дорогие, вы – мой жизненный мюзикл!

– Я ревную, – признался Посол.

Раздосадованная этой ревностью, Зяблик быстро уехала домой на такси… Меня кто-то дернул за рукав. Вот уж кого я не ожидал здесь увидеть! Впрочем, у него были шансы быть не менее великим, чем они. Он оторвался от Пастернака, подошел ко мне, в своем вечно-шелковом шарфике от Кардена, улыбаясь своей как будто огорошенной, расплывшейся улыбкой.

104.1

<ПОЭТ СРЕДИ СОБАК>

«Свисаю с вагонной площадки, прощайте…»

Андрей Вознесенский не просто-напросто умер, а провалился в небытие.

В этом поразительном стихотворении 1961 года, «Осень в Сигулде», он объявил себя гением: «В прозрачные мои лопатки вошла гениальность, как в резиновую перчатку красный мужской кулак…»

Поднялся вой. Он поменял «гениальность» на «прозренье»: «входило прозренье, как…» Раздались крики презрения. Поменял, чтобы можно было тогда напечатать. Наверное, зря поменял. Как поменял, так и стало. Или – не стало. Прозренье и «уберите Ленина с денег» не рифмуются. Однако жаль, что Пастернак не дожил год до «Осени в Сигулде» – он бы оценил по достоинству.

Вознесенский умер ровно через полвека после Пастернака. На большой сцене в ЦДЛ он лежал с мученическим лицом, будто еще не отошел от многолетней войны со смертью. Он лежал таким не похожим на себя, что какой-то «народный человек» в пестром прикиде идиота, таких у нас полно не только на громких похоронах, подойдя ко мне, сказал: «Это не он. У него был нос картошкой, я его знал». Но на отпевании, когда пели «Вечная память!» и люди плакали, лицо Андрея вдруг просветлело.

На поминках вдова, Зоя Богуславская, его всегдашний тело– и душехранитель, сказала, что в смертельной болезни Андрея повинен Хрущев, тыкавший в него кулаком, и – через годы – свора бездомных переделкинских собак. Собаки повалили поэта в поле и чуть не загрызли. Он спасся чудесным образом. Ядовитая слюна попала, однако, в кровь.

Но было и много людей, которые в масках бешеных собак травили поэта долгие годы. Одна свора – власть, считавшая поэта антисоветчиком и голосом Хрущева гнавшая его из страны. Они не удивились, что Вознесенский оказался с нами в «Метрополе» – они знали, что он враг и что его нужно приручать. Другая свора – милейшие интеллигентные люди, которые считали, что поэт недостаточно радикален в стихах и трусоват в поступках.

Андрей прожил между двух огней. Сильно обжегся, защищая свой талант. Но и талант сильно обжегся. Для вечности он написал несколько поразительных стихов. Наверное, их он уже прочитал Пастернаку.

104.2

<ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР>

За ужином, за отдельным столиком, подальше от глаз Акимуда, Кафка и Платонов стали спорить, кто из них лучше.

Кафка говорит:

– Ты лучше.

А Платонов – ему:

– Нет, ты!

Кафка застеснялся и спрашивает:

– Почему это я лучше?

– Потому что ты – гений! – отвечает Платонов.

– Ну какой же я гений? – испугался Кафка. – Это ты – гений!

– Нет, это ты гений! – зарычал на него Платонов. А про себя подумал: «Никакой ты не гений, а просто еврей задроченный».

Тут Кафка про себя подумал: «А ведь он прав – я гений!» – и, качая головой, заявляет Платонову:

– Нет, Платонов, я не гений! Я просто еврей задроченный!

Платонову стало дурно, и он упал под стол без сознания. А Кафка стал бить Платонова по щекам, весело приговаривая:

– Тоже мне, гений нашелся! Давай оживай, русская депрессия!

105.0

<НОЧЬ С ЗЯБЛИКОМ>

– Он же нас убьет, если узнает.

106.0

<ПАРЕНЬ НАРЫВАЕТСЯ>

Пришел и – ругается. В храме с разгоном торговцев ведет себя как мелкий хулиган. Если вывести мораль из Нового Завета и положить ее на мораль наших дней, то ИХ окажется не слишком хорошо воспитанной, довольно сумбурной личностью. В его активе – чудеса и воскрешение Лазаря. Но эти действия тонут в маловерии. Зато людям нравится суровость: не мир, но меч.

Суровость и грубость – вот экзистенциальные формы успеха. Никакой интеллигентной размазни.

107.0

<НОЧЬ С КЛЕОПАТРОЙ>

– Ну, а ты с кем бы хотел встретиться из людей того мира? – спросил он меня.

– А с кем можно?

– Выбирай любого.