Ахульго

Однако час проходил за часом, а с Ахульго никаких известий не было. Напряжение росло, генералы мрачнели, а горская знать разочарованно улыбалась, подумывая о том, что неудачные штурмы могли вселить в Граббе неуверенность в собственных силах, и как бы он не принялся снова писать напрасные письма имаму вместо того, чтобы решить дело оружием.

И только Хаджи-Мурад с самого начала не верил, что Шамиль выдаст сына, убоявшись угроз Граббе. Почувствовав, что в лагере ему делать нечего, Хаджи-Мурад вскочил на коня и демонстративно удалился, отвечая язвительной улыбкой на недовольные взгляды Ахмед-хана.

Добравшись до передовых позиций, почти у самого Ахульго, Хаджи-Мурад достал трубу и начал разглядывать укрепления Шамиля. Он надеялся первым увидеть начало капитуляции, если она произойдет, или хотя бы самого Шамиля, которого видел пять лет назад в Хунзахе перед тем, как убить имама Гамзатбека в Хунзахской мечети. Он потом часто жалел, что Шамиля тогда не оказалось рядом с Гамзатбеком, а то бы пуля могла настичь и его. Вместе с тем Хаджи-Му-рад был этому рад, подозревая, что в присутствии Шамиля дело могло обернуться иначе.

Не похоже было, чтобы на Ахульго готовились к сдаче. Иногда из-за завалов показывались мюриды, наблюдавшие за лагерем Граббе. Один раз Хаджи-Мура-ду показалось, что он узнал своего земляка – наиба Ахбердилава, грозившего затмить своей доблестью славу Хаджи-Мурада.

– Неужели отдаст сына? – спрашивал Хаджи-Мурад сам себя.

Он ставил себя на место Шамиля и понимал, что это невозможно. Во всяком случае, не под ультиматум. Но Шамиль, его слава и успехи давно волновали Хаджи-Мурада. Он чувствовал в нем сильного соперника, которого горцы уважают больше, чем самого Хаджи-Мурада, и который сделал больше, чем Хаджи-Мурад. Слово Шамиля оказалось сильнее сабли Хаджи-Мурада, хотя и саблей Шамиль владел не хуже. Чувство, мучившее Хаджи-Мурада, было больше, чем зависть. Он считал, что в Дагестане должен быть один герой, двум здесь не было места. Хаджи-Мурад ненавидел ханов не меньше, чем Шамиль, но по-другому. Это было глубоко личное чувство, чувство оскорбленной гордости. Он не признавал за ними права что-то приказывать славному храбрецу только потому, что они были из ханского рода. Но приказывали, и он был у них на службе. Он отлично знал их порочность, их жестокость, происходившую от слабости, понимал, что сами по себе они и неделю не продержатся против Шамиля, если лишатся защиты царских войск. Но то, как управлял Имаматом Шамиль, тоже казалось Хаджи-Мураду не во всем правильным. Пусть Шамиль – святой, но управлять ему приходилось далеко не праведниками. Взять хотя бы самого Хаджи-Мурада, как бы он терпел над собой власть имама? При его гордом нраве и кровной потребности быть первым джигитом гор? Хаджи-Мурад считал, что власть не может работать, как механизм, даже если он верно рассчитан и правильно собран. Даже лучший пистолет, сделанный харбукцами и украшенный кубачинцами, приходилось регулярно смазывать, иначе жди осечки. Так и общество, полагал Хаджи-Мурад, нуждалось в некоторых послаблениях, чтобы весь механизм работал исправно, сам собой, а не как часы, которые нужно все время заводить.

Прослышав, что все вот-вот кончится, Ефимка пришел в беспокойство. Впрочем, оно его не покидало с тех пор, как он бросил девочке яблоко и она его увидела. Ефимка думал, что теперь война кончится, и он сможет подружиться с чудесной девочкой, лучше которой никогда не видел. И Ефимка решил приготовить ей новый подарок – найти самое большое и красивое яблоко в ашильтинских садах.

Только теперь Ефимка заметил, сколько вокруг было срублено деревьев. Их употребляли на строительство сап, на шалаши и костры. Повсюду лежали пожухлые ветви, на которых остались не успевшие созреть яблоки, абрикосы и груши. Но Ефимка знал место, где деревья остались нетронутыми. Они росли на взгорке, на большой террасе, и от отсутствия садовников разрослись в густой лес. Лучшие яблоки должны были расти на макушках, где было больше солнца, а снизу их не было видно. Ефимка влез на одно дерево, добрался до вершины и вдруг увидел, что невдалеке растет другое дерево, на котором красовались огромные румяные яблоки. Он слез вниз, а затем взобрался на дерево, где заприметил то, что искал. Но в густой листве найти лучшее яблоко оказалось непросто. Наконец, Ефимка добрался и до него и уже потянулся, чтобы сорвать, но вдруг услышал внизу голоса. Он замер, боясь пошевелиться, а затем посмотрел вниз. Под деревом, на расстеленной бурке, устраивались два офицера.

Это были Милютин и Васильчиков.

Милютин достал фляжку, отвинтил колпачок, в котором оказались упрятаны две серебряные рюмки, и налил в них коньяку.

– Ну, брат, за наш успех! – провозгласил Васильчиков, чокаясь с Милютиным.

– Но помни: пуля, конечно, дура, да сам не будь дураком!

– С Богом! – сказал Милютин.

Опрокинув румку, Васильчиков огляделся, ища чем бы закусить коньяк, и начал выискивать среди ветвей подходящее яблоко.